Полувидько Владимир

Моё астраханское лето

Иногда, чтобы путешествовать и совершать открытия, необязательно далеко

ехать. Этим летом мы с родителями побывали в трёх необычных местах

Астраханской области. Помню, как я удивился, когда узнал, что у нас,

астраханцев, есть свой маяк. Маяк – посреди степи? Они же бывают в море,

служат для ориентировки кораблей? Оказывается, в селе Вышка когда-то

давно, ещё во времена Петра I, построили маяк, ведь Каспийское море тогда

было совсем рядом. Сейчас маяк не работает. Мы отправились посмотреть –

долго ехали, потом поднимались по старинной винтовой чугунной лестнице

вдоль стен, испещрённых надписями «бывалых туристов» и окон, таких

высоких, что в них мог бы свободно встать человек. На самом верху нас

встретил «смотритель маяка» - добрый пёсик. Он разрешил себя погладить,

но не захотел спускаться вниз. Мы смотрели сверху на окрестности и

представляли, что здесь когда-то было море.

Ещё два удивительных места нашей области – гора Большое Богдо и озеро

Баскунчак. Они объединяются в заповедник. Гора в степи? Да! Удивительная

необыкновенная гора, пусть и совсем невысокая. Там есть «поющие скалы».

Калмыки считают Богдо священным местом. Даже название горы в переводе

значит «святой». Мы видели статую Белого Старца, покровителя горы. А ещё

у подножия растёт Дерево Желаний. На его ветки завязывают разноцветные

ленточки, например, жёлтую – для исцеления от болезней, красную – для

счастливой любви, синюю – для отличной учёбы. И, кроме того, Большое

Богдо радует глаз потрясающими, почти марсианскими, пейзажами – здесь

очень много красной глины. Особенно красивы разломы горы, в которых

видны разные слои почвы. И где-то на вершине горы живёт уникальная

ящерица, занесённая в Красную Книгу – пискливый геккончик.

Недалеко расположено озеро Баскунчак, в котором добывают соль. Мы долго

шли к воде по блестящей, белой от соли земле, как по льду. Вода в озере

настолько солёная, что выталкивает тело наружу, поэтому на ней можно

лежать, как на матрасе! А после купания кожа становится белой и солёной.

Мы видели местную железную дорогу, построенную для вывоза соли. А ещё

многих людей, которые приезжают сюда лечиться, купаются и принимают

грязевые ванны из лечебной глины. Вот такое получилось астраханское лето!

Недавно в новостях я услышал, что у нас, в Астраханской области, нашли

древние захоронения и клады сарматских царей. Сейчас там ведутся

археологические работы сотрудники Краеведческого музея. Их находки –

мировая сенсация. Так что путешествие не заканчивается!

_________________________________________________________________________

Шикида Виктор

Я понял урок!

Однажды мы с братом в войну поиграли.
Услышали выстрелы : первый, второй…
От домадалёкомы убежали…
Теперь как вернёмся мы с Пашкой домой?!
Вот я обернулся: «Где же ты Пашка?»
Смотрю : с автоматом на немцев бежит.
- Не-ет!!! Выстрел … В крови вся рубашка.
- Беги! Брат ! – он,падая, с болью кричит.
Я снял автомат и, спуская курок,
В ответ закричал: «Я понял урок!»

___________________________________________________

Клюкин Никита

«Горжусь своим дедом»

Память это великая сила.

Хочу сегодня рассказать про своего дедушку Клюкина Геннадия Павловича. Я не был с ним знаком, он умер задолго до моего рождения. Но моя семья свято чтить его память. Мой отец много мне о нем рассказывает, и,   смотря на его портрет, я чувствую, что я знаком с ним, очень его люблю и горжусь им.

Родился мой дед 01.08.1927 в городе Чкаловске (ныне Нижний Новгород), в 7 лет остался без отца. В 1942 году он закончил 7 классов и в 15 лет с другом пошел в военкомат проситься на фронт, но их направили в школу юнг на Соловецкие острова, где они учились 2 года военным профессиям.

В 1944 году его направили на Черноморский флот радистом, где он и встретился с врагом. Воевал он на минном тральщике "Морской охотник", который уничтожал вражеские подводные лодки. В 1945 году Геннадия Павловича перевели на Дунайскую флотилию и они гнали фашистов по реке Дунай до Будапешта. Демобилизовался в 1947 году.

У деда много награди медалей. Я горжусь своим дедом.

У меня много друзей, которые хорошо учатся и любят своих родных и близких. Я вот часто задумываюсь, смогли бы мы поступить так, как поступил он в юности, пойти защищать свою родину в 15 лет.   И решаю, что да, мы бы поступили так же. Встали бы грудью на защиту своей Родины, своих родных и близких.

Важно понимать всю значимость вклада, внесенного нашими предками в защиту Отечества. Каждый участник Великой Отечественной войны – герой, чья память должна быть увековечена не только в кругу семьи, но и во всем мире. Вечная память тем, кто защищал Родину и не думал о себе, кто отдал свою жизнь во имя мира на всей Земле!

________________________________________

Трудолюбов Филипп

Два подарка

Уже прогорели свечи, пропитанные ароматами ладана рождественской службы. Под наряженной ёлкой не осталось ни оного подарка, а сама зелёная красавица лишилась чуть ли не половины конфет со своих колючих ветвей.

Взрослые и дети, что наполняли наш большой дом, вдоволь позабавились за день. Расправившись с прихваченными на ярмарке вкусностями, все ждали дядюшку Леопольда к праздничному вечеру.

Этого редкого гостя знали все от мала до велика. От дядюшки невозможно было дождаться обычного подарка. Вместо них всегда были самые экзотичные диковинки и невероятныеистории, привезённые им из нескончаемых путешествий.

Всем дядюшка Леопольд нравился. Взрослым, так как в нём не умер радующийся всему новому мальчуган. А нам потому что в нём так и не родился взрослый зануда.

Нас, детей, он очень любил.Меня с братьями и сестрами, детей прислуги, вокзальных мальчишек – носильщиков и совсем юных продавцов газетами и трубочистов, девочек – крестьянок на ярмарке. Одним словом, всех.

Казалось не было ребёнка,которого бы не облагодетельствовал дядюшка. Каждого по-своему, постоянно угадывая, что нужно тому или иному маленькому человеку.

Его добрый нрав не менялся от страны к стране в множестве из которых он бывал. Так что хоть родных детей у него не было, дядюшка был у детей всего мира.

- Он как дед мороз, но не дед и не мороз, - шутливо говорил папа.

- И подарки носит все четыре поры года, - отвечала мама, - слышала твой брат основал ещё один сиротский приют где-то за границей.

- В этом весь Леопольд, - озарялся улыбкой папа, -где бы ни прошёл всегда старается оставить что – то хорошее после себя. Больницы, приюты и школы цветут за ним как цветы Гёте.

В каждом своём письме и открытке он обещался им вернуться к рождеству, а недавно была получена от него телеграмма - дядюшка уже мчал на паровозе.

Это сейчас повсюду поезда и всё больше путешествуют самолётами, а тогда даже чтобы добраться до железной дороги требовался извозчик. Игрушечный автомобиль в детских ручкахбыл редкостью, не говоря уже о настоящем на дороге.

Давно это было. Тогда я был ещё маленьким, но прекрасно помню тот рождественский вечер, который никто не решался начинать, не дождавшись дядюшки Леопольда. Обычно семеро одного не ждут, но как я уже вам поведал, дядюшка был необычным человеком.

Нам, мальчишкам и девчонкам было легче. В детстве проще радоваться рождеству, подаркам, разглядывать своё искажённое отражение в стеклянных шарах, вертеп с поклоняющимися маленькому Иисусу волхвами рядом с манящей запахом хвои ёлке.

Взрослым же дамам и господам нужно было постоянно себя чем-то занимать. После того, как гостям родителей наскучило слушать новомодные пластинки на граммофоне их последней шалостью стало пари. Приедет ли…

- Дамы и господа, Леопольд Фомич Пущев! – оповестил дворецкий.

- Братец!

- Я тоже рад тебя видеть, – дядюшка ещё не успел снять массивную шубу, как к нему потянулись с приветствиями, - и всех вас, господа, тоже. Мадемуазель, позвольте ручку.

-А мы уже поспорили поспеешь ли к вечеру или к утру.

- Я привык успевать, пока путешествовал, - весело отвечал Леопольд Фомич, - на что спорили?

- На бутылку «Рябиновой» Шустова.

- Несравненную?! Всю Россию пересёк и в газетах о ней только и писали. Кто в выигрыше?

- Все, потому что победитель обязуется угостить собравшихся, - вслед за папой ухмыльнулись и остальные дяденьки во фраках.

- Ну и хитрецы же вы все, - дядюшка довольно потёр руки, - но сначала – мои маленькие друзья.

Шуба была сброшена – под ней скрывались тонкие черты высокого мужчины в отличном парадном костюме.

- Уже не такие и маленькие как погляжу, - покачал головой дядюшка Леопольд, а после подмигнул, -запомните одну вещь, пока совсем не выросли: никтоникогда не слишком взрослый для подарков.

Тот же час слуги внесли мешок с улицы из которого дядюшка один за другим доставал свои дары из дальних стран. Всё и не упомнишь.

- Ваши подарки, дамы и господа, за мной не поспели, - извиняющимся тоном произнёс Леопольд Фомич, - но мои истории всегда со мной.

Тут я и получил свой подарок от дядюшки.Это была кукла. Белый лис в черных китайских одеждах из-под которых выглядывали девять хвостов. В его совсем человеческих глазах читалась усталость. Острую морду тянуло назвать лицом. В руках он держал красный мешочек.

Ещё мне очень хорошо запомнился зеленый дракон, которого получила моя старшая сестра. Его длинноеизвивающееся тело, покрытое чешуйками, было искусно выточено из дерева в мельчайших подробностях. Разинутая пасть с клыками, когтистые лапы и глаза. Взгляд был совсем иным, чем у моего лиса, но было что – то общее.

- Ты родилась в год дракона, - сказал сестре дядюшка, - наступающий новый год пройдёт под его покровительством. Как видишь, в этот раз он зеленый и деревянный.

- А каким он был в год моего рождения?

- Черным и водяным.

- А я какой дракон? А я какой дракон? – доносилось от окружавших Леопольда детей.

- Из всех вас дракон только Валентина, - объяснял Леопольд Фомич, жестом рук призывая к спокойствию, - сейчас вы всё поймёте, когда я кое-что вам расскажу. Идёмте в каминную.

Под треск дров и пляску света от огня дядюшка повествовал о том, как Желтый император* создал календарь, о небесной гонке и двенадцати животных, что прибежали первыми.

По окончанию рассказа все всё поняли. Каждый узнал каким он был «драконом».

- Дядюшка, а почему среди зверей, победивших в небесной гонке, нет лиса? – призадумался я в слух, - Папа рассказывал, что лисы быстрые и очень хитрые.

- А эта история как раз касается твоего подарка. И твоего, Валентина, тоже.Оба они сделаны талантливым тибетским монахом, которого я повстречал в одном изгорных монастырей. Он утверждал, что и кукла лиса, и фигурка дракона выполнены с натуры. Я расскажу вам историю, которую сам услышал от него.

***

Давным – давно тибетские монахи приютили сироту, которого нашли в корзине у своих ворот. Мальчик рос и стал служкой в монастыре. Учитель часто отправлял его в долину с поручениями. Его очень утомляли постоянные подъёмы и спуски.

Как – то уставший после очередного возвращения из долины служка спросил:

- Учитель, почему наш монастырь на горах возвели? Будь он в долине было бы намного лучше.

- Отсюда до небес ближе, а от земли дальше, мой мальчик. Ты ещё поймешь, что это хорошо.

Служка рос и стал молодым монахом. Он уже всё больше думал о небесах, чем о земле, и всё чаще вглядывался вверх.

Над монастырём нависала большая черная гора. Издавна её называли Лисьей, за две белых острых вершины, что напоминали уши этого животного.

Однажды задумавшийся монашек спросил:

- Учитель, почему наш монастырь возвели не на Лисьей горе? Она выше нашей – с неё ближе к небесам.

- Она слишком близко к небесам, мой ученик. Когда пойдёшь испытывать себя молитвой не ходи на неё. Это место не для смертных.

Вскоре наступило время испытания молитвой. Молодые монахи разбрелись по горам в поисках уединённого места. Но сиротка - монах не найти горы, что была бы не занята его монастырскими братьями. И решил он тогда преступить запрет и пойти на ту, что была ближе прочих к небесам.

Только он взошёл на Лисью гору и уже было приступил к медитации, как услышал чьи – то шаги и вздохи.

- Эх! Эх! До чего же я одряхлел! – кашляя приговаривал старый девятихвостый лис, но продолжал подниматься в гору. От седины его шерсть была как снег. Все девять хвостов шурша волочились за ним.

Молодой монах спрятался за выступами скал и как малый ребёнок закрыл глаза. В ужасе читая мантры монашек почувствовал дуновения тёплого ветерка, что доносил аромат фруктовых деревьев. Оправившись от страха, он высунулся из укрытия.

Теперь гора больше напоминала цветущую долину, в которой монашек уже давненько не бывал. Среди милого его сердцу мягкой погоды и ярких плодоносных ветвей стояла беседка. Под крышей, увешанной колокольчиками – амулетами, восседал старик – лис. Он всё считал и пересчитывал красные и черные монетки, складывал их в мешочки, щёлкал счётами, делал записи кисточкой по пергаменту.

Рядом стоял полностью готовый к чайной церемонии столик облепленный листами бумаги с заклинаниями и с чайником на углях.

Старый лис кряхтел и выглядел ужасно уставшим. Как вдруг глаза его загорелись, уши стали торчком, а все длинные хвосты вздыбились и стали походить на павлинье оперение.

Молодой монах уже устрашился, что его учуяли. Вдруг он ощутил на себе приятный дождик.С небаслетел дракон, оплёл кольцами своего длинного телаодну из заснеженных вершин, и соскользнув со скал очень быстро оказался напротив седого счетовода.

Поначалу монашек не мог разобрать о чём те говорят и стал прислушиваться тщательнее.

- Вот и мой черед год хранить, - проговорил небесный змей, уложив усатую морду на сложенные лапы, - смотрю он будет не простым.

- Да, - отвечал лис, перебирая черные монетки, - в этом году немало паршивых деньков. Что там в будущем вообще?

- Ты же не хуже меня знаешь.

- Но ты хранитель года – тебе виднее.

- А ты был стар ещё тогда, когда Жёлтый император объявил о небесной гонке. Сам – то как?

- Старость пришла, а я ещё молод, - весело отвечал лис сиплым голосом, – если бы тогда о мне не забыли, то ты бы пришёл шестым. Всех бы обогнал.

- Скажешь ещё, - усмехнулся дракон, - кто ж знал, что ты тогда расписывал стены пещер?

- Ну не будем о прошлом. Их императорское величество каждому определили своё дело, - лис провёл когтистым пальцем по своим записям, - какой ты в этот раз… Ага! Отворяй пасть зелёный деревянный дракон!

Лис подошёл с деревянной чашей в лапах и выплеснул в разинутую пасть что – то похожее на зеленый чай. Преображения стража нового года не заставили себя ждать. Он стал как ожившее дерево, хвост как ветвь, чешуя как листья, а лапы стали подобны корням корням.

- И вот твоё время, - вслед за чаем полетела красная сума, которую дракон заглотнул, как некогда жемчужину, - всё в точности подсчитано. Можешь быть уверен.

- Я никогда и не сомневался. Когда же воротиться кролик?

- Просто ты рано прилетел, друг мой. Позволь усластить твой разум игрой в вэйци,** а слух мелодиейгучжэн***, пока ты в ожидании.

- Может сразу баню наколдуешь?

- Лучше после конца года, а то он так и начнётся без тебя.

Какое-то время дракон и лис были увлечены игрой, пока струны сами собой, будто бы дыша, издавали чарующие звуки.

С неба слетела маленькая точка. Еле заметная она скользила по льдам другой вершины Лисьей горы.

Очень скоро из зарослей деревьев выбежал кролик в цветастом ханьфу****. Синий и водяной, он оставлял за собой лужи, а сам колыхался от карпов, что плавали внутри него.

Встав на задние лапы, он подошёл к беседке.

- Здравствуйте, господин Бай Фа, - поклонился новоприбывший и протянул маленький тощий мешочек, - вот оставшееся время с моего года.

- А вот твой чай, Ту - цзы. Да… как всегда в остатке не густо, но совсем скоро и тринадцатый месяц скопиться.

Тем временем отведавший чая кролик из синего стал цветом подобно серой луне. Круги на воде сменились шерсткой.

- Ну что ж, - протянул старый лис, - передай моё почтение госпоже Чан Э*****, Ту - цзы. А тебе, Лон, я желаю удачного полёта.

- Обещай мне, что наколдуешь баню по моему возвращению, - ухмыльнулся дракон.

- Обязательно, - подмигнул Бай Фа.

Кружась в воздухе, Лон взмыл над восточной вершиной лисьей горы. А Тут – цзы побежал вверх по склону западной горы и продолжил бежать по небу до самой луны.

Бай Фа ещё какое-то время вглядывался своим друзьям вслед. Вытянувшийся со сложенными за спиной руками и острыми ушами он напоминал очертания лисьей горы, как её видел молодой монах из монастыря.

Старый лис взмахнул веером. Вмиг исчезли прекрасные сады, беседка, меж тёмных валунов снова гудел холодный горный ветер. Спряталось солнце, ушло тепло, вернулись тучи.

Бай Фа сгорбился, уши его поникли.

- Вот ты и побывал здесь, - не оборачиваясь прохрипел седой лис, - не разочаруй меня, сынок. Ещё долго жить будешь.

Монашек понял, что обращались к нему. Охваченный странным чувством, он решил не бежать в страхе под кров монастыря, а медитировать прямо здесь и сейчас.

Читая мантры ему открывалось доселе неведомое.

Вот он сам ещё младенец. Бай Фа оставляет корзину с ним у ворот монастыря. Седой лис не кажется таким старым. Глаза горят, острые уши торчком, пока все девять хвостов заметают его следы.

А вот он спустя сотни лет всё в том же монастыре делает фигурки хранителей года. Каждого из них он видел своими глазами на Лисьей горе. И какой - то высокий странник из далёких земель.

У него доброе сердце, любящее детей. Пусть возьмёт фигурку деревянного зелёного дракона и куклу Бай Фу.

Скоро бессмертный отец с девятью хвостами понесёт своего сына к вратам перерождения, как некогда принёс к воротам монастыря.

***

- Бай Фу узнал о небесной гонке только когда вышел из своих пещер, - повествовал дядюшка, - о древнем и мудром девятихвостом лисе гонцы Желтого императора попросту забыли. Смирившись с такой неудачей, он всё же решился пусть и с опозданием, но всё же явиться на зов императора.

А тем временем двенадцать победителей так не сумели поделить меж собой вверенные им годы. Ни у кого из них не получалось. Каждый раз выходил лишний остаток, который невозможно было никуда пристроить. Разве что собрать из них тринадцатый месяц. Но у каждого уже был свой месяц.

Тогда Желтый император решил выглянуть из своего дворца в поисках решения проблемы. Все проигравшие животные разбрелись оплакивать своё поражение. Только позабытый Бай Фу поклонился своему императору.

Хуан-ди понял,что никто не справиться с этим лучше и назначил старого лиса управителем времени и хранителем тринадцатого месяца.

Рассказав всё это, старый престарый монах предложил мне эти фигурку и куклу – подытожил дядюшка Леопольд, - и как было отказать такому хорошему человеку?

- Какая невероятная история! – мама хлопала в ладоши.

- Это ещё не всё.

- Что же ещё, братец? - спросил папа.

- Все мои подарки не простые, но лис особенный, ведь он предсказывает будущее. Как? Сейчас покажу. Видишь мешочек у него в руках? – указал мне подсевший рядом дядюшка, - Раскрой его и достань монетку. Красная – год будет удачным, ну а с чёрной думаю и так понятно.

Я развязал несложный узел и посмотрел. Внутри казалось, что всё было темнее черного.

- Страшно заглянуть в будущее, – дядюшка положил руку мне на плечо, - не меньше чем не ведать о нём. Так или иначе мы должны сделать то добро, что не успели в прошлом. Так мне сказал монах в тибетском монастыре.

Сунув пальцы в темноту, я достал оттуда красную монетку с квадратным отверстием посередине.

- Дамы и господа, - дядюшка Леопольд подкинул монетку к верху, поймал и поднял над собой, - будущий год обещает быть добрым!

Давно это было. Очень давно. Много раз уже я доставал монетку из мешочка Бай Фа и помню всё как вчера.

Иногда попадались черные монетки, но я никогда не забывал слова старого тибетского монаха.

*Жёлтый император или Хуан-ди – легендарный древнекитайский бог – император.

**Вэйци – древняя китайская настольная игра, более известна как Го.

***Гучжэн – традиционный китайский струнный инструмент.

****Ханьфу – традиционный китайский костюм.

*****Чан Э – древнекитайская богиня луны.

_________________________________________________________________

Наумова-Лямина Анна

   Из цикла деревенских очерков и рассказов о жизни в эпоху «девяностые-нулевые»

                     «ДЕТСТВО ПАХНЕТ КЛЕВЕРОМ»

                                           (отрывок)

УЛОЧКА-КРОХОТУЛЕЧКА

                           1. Деревенька из четырёх дорог

   Всё моё детство прошло в деревне Базарихе Тюменской области на небольшой улице Советской. Это правый поворот от центральной трассы, если ехать из райцентра. Дорога эта – облагороженный асфальтом участок некогда знаменитого Екатерининского тракта, Государевой дороги. Когда-то в давно минувшие времена по нему прогоняли ссыльных, вели каторжников, закованных в кандалы, проезжал гренадёрский полк принца Евгения Вюртембергского… От моего дома этот отрезок Великого пути находился в трёх-четырёх минутах ходьбы.

   В деревне моей улочек немного – всего четыре: Ленина, Строителей, Береговая и Советская. Все они разные, со своей историей. Улица Ленина – самая длинная, это «хутор» - из трёх отдельно стоящих домиков перед мостом и «большака». Она по середине деревни и от того считается главной. Начинается с одного моста через узенькую речушку Базаришку и заканчивается другим мостом через другую реку, что покрупнее - Барсук.

На Ленина стоит автобусная остановка, просторный сельский магазин, построенный как альтернатива старому примерно в конце семидесятых годов. В этом магазинчике два с половиной года перед переездом из деревни работала продавцом моя мама Елена. Если встать лицом к его фасаду, можно увидеть развалины старой фермы, елань и там, вдалеке, крышу моего дома. Напротив магазина после войны находилось здание старой начальной школы. В ней в шестидесятых годах училась моя мама - до четвёртого класса - и мои три тётушки, кроме младшей. А потом, спустя некоторое время, школа сгорела. Остались на её месте только шесть могучих тополей. Да и тех уже сегодня нет. Вырубили их недавно из-за угрозы обрушения на провода и близстоящие домики. Мама толком не помнит учёбу в этой школе, только отдельные фрагменты: как отец её привозил по осени в школу на синем мотоцикле, который почему-то в народе называли «козлом», как писала чернилами, как не давала списывать своей троюродной сестре Людке, а та всё равно забиралась под парту, вылезала с другой стороны и подсматривала. На это Лена ей говорила: «А теперь дай мне за то, что списала, две копейки». Копейки у Людки были, и она давала.

   На улице Строителей – тоже длинной – некогда возвышался двухэтажный деревянный клуб, построенный в 1967 году, и фельдшеро-акушерский пункт. Ещё раньше здесь располагались вместительные ясли. Теперь нет ничего из упомянутого, а сами здания словно растворились во времени. От клуба и следа не осталось, будто его и не было. Хотя ещё двадцать лет назад я ходила туда глядеть кино и покупать крабовые чипсы в тесном магазинчике, под который выделили одно из клубных помещений. Чипсов привозили мало, и редко когда они доставались мне.

   - Ну, блин, - сердито возмущалась я, протиснувшись в тесную торговую комнатушку, в которой вкусно пахло печенюшками и конфетами. – А кто их раскупил?

   - Как – кто? Люди, - умничала продавщица, шустрая и предприимчивая селянка, мать четверых детей.

   А вот в переулке Строителей жива ещё Базарихинская начальная школа. Правда, ребятишек в ней не учат уже более десяти лет. Больше семи лет нет здесь и сельской библиотеки, которую в 2004 году перенесли в здание школы из разрушенного клуба. Читают люди мало, посещают библиотеку редко, содержать её властям стало и вовсе не выгодно. Помещение же школы вместительное, соответственно, непомерные расходы на отопление.

   Зато само здание школы сохранилось, хотя говорят, оно сейчас в аварийном состоянии. Приличное, бело-красное, кирпичное, с голубыми рамами на окошках. Примерно до 1995 года здесь находился детский сад, стояли различные карусельки, которые педагогические работники вовремя подкрашивали. Территория была ухожена, обнесена заборчиком. Всё было разноцветное и привлекало ребятню - даже когда после перестройки садик закрыли, оставили только школу, я сюда прибегала играть как на детскую площадку. Помню разноцветные колёса для прыгания, зелёную дачку, лесенки, большую двухместную качель-доску… Вот эта самая качель-доска в начале девяностых моей двоюродной сестре Тане сломала руку. Мать её работала нянечкой в том же садике, видит: детей с прогулки привели, а у дочки рука повисла, как плеть. Послали за нашим дедом. Он нашёл в деревне автомобиль, договорился, чтобы срочно везли Таню в райцентр – в больницу, на приём к хирургу. Долго ходила дошкольница в гипсе, пока косточки заново не срослись. А когда окончила школу и поехала поступать в город в педагогический институт, забрала из медпункта свою медицинскую карту, которая велась с её детства. Здесь, по идее, должна была быть запечатлена вся история развития ребёнка. Ради интереса открыла – полистать. Но лучше б не открывала. В карте было написано, что в садике в 1993 году она сломала себе ногу, и лечил эту ногу такой-то хирург, такими-то лекарствами.

   Школа Базарихинская стоит как бы на пригорке. Рядом течёт река Барсук. Минуешь школьные ворота, выйдешь на бугор. Подойдёшь к его краю – увидишь речку. В детстве эти берега казались мне такими крутыми, обрывистыми. Внизу обычно паслись чьи-нибудь кони. Теперь кажется, будто совсем низенькие берега эти. Но видно с бугра также и речку, и мост, и ближние лесочки. Дома подле школы в основном двухквартирные. Их когда-то колхоз строил своим работникам. Но есть сейчас среди них и такие, где в одной половине живут люди, а другая стоит бесхозная, с выбитыми окошками и заросшими крапивой палисадниками.

   Улица Береговая располагается по берегу другой речки – Базаришки, которая больщше похожа на ручей. С неё открывается вид на реку, другой мост и деревенское кладбище. Домов на улице этой немного, но, что радует, все жилые и по-деревенски ухоженные. На этой улице вырос мой дедушка Анатолий, родившийся в 1936 году. В родительский дом он привёл и бабушку мою Анну, когда взял её, молоденькую, замуж. Здесь, на Береговой, родились их пятеро дочерей, мал мала меньше. Но потом дед выстроил на месте старого дома новый пятистенник – примерно в 1967-ом. А спустя четыре года всю семью из него в село Осокино Омской области перевёз. Эту улицу особенно любит моя мама. Ей кажется, она всех краше, потому что на ней она жила десять первых лет жизни.

                                   2. Самый светлый берег

   А мне милее моя улица Советская. Маленькая улочка с витой дорожкой. Местами на ней такие ухабы и рытвины, что, бывает, в распутицу или осеннюю слякоть застревают даже вездеходы. Петляет она от большака до Западно-Боровлянского увала, и даже дальше него, убегая далеко за пределы деревеньки. По бокам улицы в самом начале стоят хиленькие домишки, а в конце – поинтересней, но по большей части брошенные. Если летом выйти на автобусной остановке да свернуть пешком на Советскую, сразу «ударит» в нос запах душистой крапивы и конопли. Аромат некошеных трав так остро чувствуется только в забытых малонаселённых деревнях. Его ни с чем не спутаешь.

   Первым из жилых домов на Советской встречает Оттикова хата. Здесь жил старик-эстонец Отто со своей женой Марией. В деревне её величали Марьей Оттиковой (по имени мужа) или, не знаю почему, Марьей Калинихиной. Отто переселился в Базариху после распада Салтыковских хуторов, что находились в семи километрах от нашей деревни. Их в Столыпинскую реформу основали переселившиеся малоземельные эстонцы и латыши. А до Оттика здесь разные семьи жили. Говорят, этот дом был самым первым крестовым в деревне – до него всё строили избы да пятистенники.

   Видя теперь Оттикову хату, сразу вспоминается, как мы с сестрой Таней ходили в школу и обратно мимо этого оранжевого, весёленького на вид, дома. По осени Марья выкладывала на свои подоконники большие огурцы. И постепенно из зелёных они превращались в жёлтые семенники.

   - Чё, матушки, подали́сь? – улыбаясь, обращалась к нам почти каждое утро эта старушка, выйдя за ворота. На деревенском диалекте это означало: «Что, девочки, в школу пошли?».

   Марья вставала рано: держала хозяйство и пчёл – улья стояли прямо в ограде. В августе 2002 года я пошла на прививку в медпункт. А она с мужем как раз мёд качала. Рой пчёл увязался за мной и запутался в моих волосах. С криками и ужасом повернула я обратно домой. Не помню, как добежала, но чувствовала, что голова горит от их укусов и жужжания. Мама работала в своём огороде, перепугалась тоже. Прибежал на мои крики дед. Он что-то у своих ворот делал и сразу понял, в чём тут дело. Прихватил с собой голичку – толстую широкую варежку. Ловко и быстро вытаскивал он из моих волос пчёл, а когда вытащил всех, снял голичку и принялся вынимать пчелиные жала с мест укуса руками. Всего он насчитал семнадцать жал. После такого «веселья» повела меня мама огородами в медпункт, только уже не прививку ставить, а противоаллергический укол. Но вместо одного укола фельдшер - грузная женщина тётя Наташа с чёрным бантиком на волосах - воткнула мне два: чтобы уберечь наверняка. Вся деревня в тот день уже знала, что меня пчёлы покусали, и мне было стыдно. А сосед Ванька – мой ровесник – ещё много лет подряд потом рассказывал своим школьным приятелям про этот случай, смакуя подробности:

   - Стою я, значит, летом в ограде у себя: слышу, орёт кто-то. К воротам подхожу – а это Анька. Она из деревни бежит, а пчёлы её кусают. Тут дед её выбегает. Кричит ей: «Стой, стой!». А она не слушает его и домой прётся. Дед – за ней, с варежкой. Вот смехота…

   По другой стороне улочки примечателен мне пятистенный дом дедушки Степана – фронтовика. Это родной дядя моего деда. Он воевал в Великую Отечественную. К деду он всё ходил мыться в баню – под старость лет. Дед Степан рано овдовел и выпивал, потомства не оставил. В День Победы вывешивал на своих воротах большой бархатный красный флаг с серпом и молотом, и тот величаво развевался на ветерке. Казалось: так давно эта война была, как будто лет сто назад, а ветеран всё ещё живёт. За домом деда Степана находилось ещё более знаковое место, и я сейчас о нём расскажу.

   В этом месте раньше стояла другая, широченная изба и лет до двадцати жила в ней моя бабушка Анна. На месте избы её родителей в пятидесятых-шестидесятых годах одни из деревенских жителей построили крестовой дом. Он и теперь стоит, развалившийся, с выбитыми окнами. Здесь проживала старушка Марья да сын её непутёвый Аркашка. Оба уже на том свете. У Аркашки тоже не было детей, как у Степана, и потому дом этот, квадрат за квадратом, дальние его родичи всё разбирают и разбирают по-тихоньку на дрова. Возле Марьиного дома лежало огромное бревно, она сидела на нём в тёплую погоду и по-старушечьи поглядывала на прохожих, теребя в руках палку-трость. Бревно и ныне лежит там же, только всё иструхло. Избушку же, в которой жили мои прадеды, сын их Лёнька после Анниного замужества увёз на конях в деревню Александровку.

   На Советской бабушка моя Анна обосновалась во второй раз в свои пятьдесят лет, но уже в конце улицы. На ней же и умерла. Можно сказать, весь жизненный путь её связан был с улочкой этой. Вот так, бегали по этой неизменной грунтовой дороге сначала её босые ножки, которые не во что было обуть, затем ходили эти же ноги, состарившись, а потом и вовсе провезли их в гробу. На это же пыльное полотно в 2023 году бросали им вслед живые гвоздики, провожая в последний путь одну из старейших коренных жительниц этой деревни, так как предки Анны с материнской стороны жили здесь с незапамятных времён. Небо в тот тёплый июньский день, когда шли бабушкины похороны, было чистое, светлое, у обочин порхали бабочки, и пахло, как всегда, травами – природа была по-летнему безмятежна. Так провожала природа коренную жительницу улицы. Возможно, это для нас бабушкин жизненный путь, проведённый неразрывно с этой улочкой, показался длинным, а для самой улочки – не очень. Учитывая, сколько она всего повидала - уж, наверно, ничем её не разжалобишь. Анна стала последней старушкой, навсегда «переселившейся» с этой улицы на «горку», и вместе с ней «переезжала» в тот день из деревни целая эпоха: долгая, тяжёлая, но необыкновенная – это было время грандиозных перемен и трудовой доблести.

   И моё детство, как и бабушкино, на этой же улочке Советской прошло. Сюда меня из Петропавловска-Камчатского первый раз привезли погостить в 1991 году. Здесь в 1994-ом мы купили дом. По ней я пошла в первый класс начальной школы, наматывая грязь на резиновые сапоги. В день, когда началась школьная пора, на первое сентября 1997 года выпал первый снег. Много лет прошло, а явление это больше в наших краях не повторялось – слишком уж рано тогда прилетели «белые мухи» и все тот необычный день помнят. Снег, конечно, потом растаял, но «шума» много наделал: цветы заморозил, школьной уборщице работы добавил – подтирать грязь. А мне запомнилась эта снежно-осенняя атмосфера. И ходила я по Советской во все последующие классы начального звена на другой конец деревни. Только начиная с пятой ступени обучения путь немного сократился: доходила до остановки, садилась на «большаке» в школьный автобус и ехала в школу в соседнюю деревню.

   Вот так, двум Аннам из нашей семьи – мне и бабушке - стала эта улица близкой. Мать моей бабушки Марина Кирилловна, в Базарихе родилась и на улице Советской жила, но за калининского паренька Дмитрия замуж вышла и первое время у него в Калинино обосновались – это от Базарихи в пятнадцати километрах. В Калинино родилась у них моя бабушка. Позже семья вновь вернулась на малую родину Марины Кирилловны. Анне тогда было четыре годика. С этого возраста она и стала жить на улице Советской. И я почти с четырёх лет без одного месяца на этой же Советской стала жить. Совпадение или судьба? Специально, или случайно, но прописалась и в моём сердце эта улочка-крохотулечка. Так я её ласково называю.

   И ведь действительно, крошечная она. Если, к примеру, сравнить с той, на которой я теперь живу в Викулово. Она называется Свободы и тянется через всё село, является частью федеральной трассы на Омск. День и ночь туда-сюда снуют по ней автомобили и мотоциклы, по тротуарам ходят пешеходы, гул не умолкает. А там, в Базарихе, по тихой улочке моей теперь редко кто проезжает. Наш закоулок, где пустуют подряд три дома и один сбоку, и вовсе скучает. Стабильно заскакивает в деревню только мусоровоз - по графику, и то, протягивает до нашего конца, чтобы развернуться.

   Оживает теперь этот закуток в весенний и осенний периоды, когда в районе идут полевые работы. Недавно крупный инвестор засеял пшеницей дальние-дальние поля. С тех пор их обрабатывают, выращивают зерно. От многочисленных камазов такая пыль на дороге поднимается! Долго не рассеивается и висит пеленой в воздухе. Придорожные ягоды боярки теперь так просто не поешь прямиком с куста – только срывать да мыть, потому что все они чёрные от пыли. А ближние былые пашни так и стоят без дела, никто на них не сеет.

   Но это теперь на улице моего детства тишь да гладь. Задолго же до моего рождения она была неугомонной. После тридцатых годов здесь находилась первая сельхозартель, в начале лесочка у околицы гудела кузница. Недалеко, напротив прежней избы моей прабабушки Марины Кирилловны, располагались две самые первые сельские школы: «красная» и «белая». Названия эти остались пережитком со времён революции. Учились в этих школах мои дед с бабой. В «белую» ходили те дети, что побогаче. Сперва Анна и Анатолий учились в разных школах, затем их классы объединили и стали они в одном помещении заниматься.

   Пришла моя бабулька примерно в 1943 году в первый класс в «красную» школу – точнее, через дорогу перебежала и в школе очутилась. Учительница ей говорит:

   - Ну, Нюра, чтобы тебя принять в школу, должна я тебя проверить. Вот скажи мне, как маму твою звать?

   - Марина, - тихо и скромно отвечала первоклассница Нюра.

   - А отца как?

   А как звать отца, Нюра и забыла. Шесть лет ей было перед войной, когда отца этого беспечного за хулиганство в тюрьму посадили. Вроде и сделал-то всего-ничего: силач был, поднял машину сельсоветскую. Хотел свою силушку богатырскую местным жителям на потеху показать. А тогда время было другое, шутки такие не прощались и жестоко наказывались. Не смотря на то, что семья была многодетной, прадеда моего Дмитрия скрутили и увезли в райцентр. Передали семье весть, что срок ему придётся отбывать. А там и война вскоре началась. В общем, больше его никто не видел. Поговаривали только в деревне, что в штрафбат его забрали да куда-то к Чёрному морю увезли. Там он, якобы, поваром работал. И когда война кончилась, на юге остался. С семьёй на связь больше не выходил. Прабабушка Марина одна детей растила, да ещё и штрафные за мужа всю лихую годину платила в виде натурального налога: яйцами, шерстью, мясом. А дети в это время голодные бегали, яйца утиные искали по берегам рек, да пиканы в лесу собирали, в соль макали да ели.

   Вот и растерялась перед учительницей в тот момент Нюра. Ничего ей не ответила про отцовское имя. И не дошло до неё, что, раз называют её односельчане Нюркой Митима́риной (сокращённо от имён родителей: Митя и Марина), то значит, отца Митькой зовут. Отправила её учительница домой: велела спросить у матери, а потом обратно прийти с ответом. Но Нюра обиделась и в школу больше не пошла - стыдно было. Сказала матери, что выгнали её. Пришла повторно только на следующую осень.

   В «белую» школу ходил мой дедушка Анатолий. «Получил» как-то однажды и он от своей учительницы, строгой и грамотной женщины, которую в деревне уважали. Не слушался он её на уроке, и говорит та ему укоризненно:

   - Вот был бы ты мой сын…

   Детей-то она своих не имела, бездетная была. Ходили слухи, что рождался у неё по молодости ребёночек да помер в младенчестве. Вот дед вспомнил да и брякнул:

   - Какой бы я тебе был сын. Ты одного родила, и того бескишочного.

   Рассердилась учительница на дерзкого мальчишку и оставила его на второй год в этом же классе.

   Ни «белой», ни «красной» школ в моё детство на Советской уже не осталось. Вместо них поставили жилые дома. Не застала я и храм, который в 1911 году был возведён прихожанами в начале улицы – в честь святого Феодосия Черниговского. Недолгой вышла жизнь у храма. Немногим больше двадцати лет простоял. Бабулька моя хорошо его помнила. В нём в её молодые годы вместо богослужений проводили колхозные собрания – много народу вмещалось, а там, где алтарь был, большевики сцену сделали. Помнила Анна и огромную церковную ограду. Её будущий жених Толька будучи подростком любил по ней на велосипеде гонять – тогда ограда уже сельсовету принадлежала. В те годы запрещалось верить в Бога. Однако обе семьи: и дедушкина, и бабушкина, были верующими. Моему деду сейчас восемьдесят семь лет, а он всё ещё посты соблюдает и крестится за столом перед принятием пищи и после него. Ещё Анна рассказывала, что где-то в той церковной ограде схоронены были поп и попадья. С годами стёрлись следы их могил.

В восьмидесятых годах на месте церкви поставили новое здание магазина. Я ещё помню его – выкрашенный в зелёный цвет пятистенок. А ранее напротив него находилось ещё одно, которое, возможно, было первым деревенским магазином. Его я не застала. Говорят, здание это строили ещё до революции. Оно было просторное, с высоким крыльцом. Здесь торговали в основном продуктами первой необходимости, отмеряли всё на весах-уточках. Старый магазин разобрали в семидесятых, а второй, зелёный - после перестройки. Оставили одну торговую площадь - на улице Ленина. Даже при мне, опять же на месте церкви, пару лет стоял вагончик. В нём индивидуальный предприниматель, многодетная мать торговала продовольственными и непродовольственными товарами.

   Был в начале Советской, где теперь Оттикова хата стоит, и медпункт. Это в мою бытность ФАП разместили на Строителей, а в середине прошлого века он располагался здесь. В нём принимал фельдшер, продавали медикаменты. С медпунктом соседствовал небольшой амбарчик. Сейчас этого здания нет. В итоге можно сказать, что лет шестьдесят назад начало Советской было главным местом в деревне, так как здесь был магазин и медпункт.

   Получается, на моей улочке-крохотулечке когда-то и торговали, и лечили, и учили, и богослужения проводили, и животноводством занимались, и железо ковали… И не смотри, что узенькая она и коротенькая, вот ведь какая была кипучая!

   Грустно бывает теперь ходить по этой улице. Жилых на ней осталось всего пять домов. Четыре дома сгорело, два полностью разобрали. Кругом проплешины от былых усадеб. Нежилых – семь. А бабушка говорила, что в середине прошлого века здесь мест свободных не было – жители строились плотно: «изба на избе». Тесно жались бревенчатые избёнки друг к другу. И потому бригадир колхоза Пётр, у которого мы купили дом, вырыл около своего жилища огромную яму – чтобы никто возле его новый усадьбы не вздумал построиться. Аргументировал, якобы выкопанная «лыва» нужна была для гусей. Простояла эта яма более сорока лет, стабильно держалась в ней вода. Вроде как искусственный водоём получился, пруд. В нём плавали гуси и свиньи, пили воду коровы, овцы и кони. Весной я пускала по пруду кораблики, летом бросала застывшие куски грязи и камни, делая «плюх», осенью любовалась на его незатейливые волны, зимой скользила по льду. Но при этом мечтала: вот бы однажды лужа высохла и я бы посмотрела, что на её дне. Лужа и высохла, только уже без меня. Произошло это в засушливый период после 2008 года, и с тех пор она ещё не наполнялась обратно водой.

   Детишек на Советской теперь нет – от её начала до конца. Разве что изредка внуки к кому приезжают. Как раньше, например, мои сорванцы к прадеду. Хоть кто-то в такие моменты на этих полянках побегает-покричит, эхо проверит да посмеётся. Но особо ребятишкам здесь не разгуляться – недалеко река да болото, змеи ползают прямо по дороге, не опасаясь людей. Жутковато, особенно если одна из них при тебе решила дорогу переползти.

   А жаль. Раньше змеи здесь так не наглели. Было много их в ряму и на солонцах, где дед сено коровам заготавливал. Кишели, говорил, они там, аж в клубки сворачивались. Иногда, правда, к деду и дочери его Людмиле в картофельные огороды заползали, но это было скорее исключение из правил. Теперь же змеи везде. Видели ужей и в нашей ограде, у малинника. Только в моё детство никаких мы змей на этой улочке не боялись. Завязывали глаза друг другу платком и водили по полянам, а потом, потеряв ориентир, отгадывали: в какую часть улицы тебя привели. Вон там спускались с горки и шли с вёдрами за водой на Базаришку. Мама говорила, из речной воды чай вкуснее и бельё лучше отстирывается. А у наших ворот мы играли в бадминтон, в мяч, в догонялки, в прятки, прыгали на скакалке, катались на велосипедах… Вот на этих двух столбушках, что подпирают забор, сидели с двоюродными сёстрами, точно вороны, смотрели вечерами, как пастух гонит домой коров. Места для выпаса скотники меняли: то из деревни вели стадо, то из лесу. Коровы - рыжие, чёрные, пятнистые - шли домой тяжёлой поступью, продолжая походя жевать придорожную траву, а над ними вились клубы лесной мошкары.

   Возле дедушкиного дома частенько стояла его телега от трактора. Эту телегу мы тоже приспосабливали для разных игр: то спрыгивали с неё, то прятались в ней, то просто так в ней сидели. Помню, какая сладкая была вот эта черёмуха за забором моего дома, на которой теперь почему-то нет ягод. А ещё сладше была верба около дедушкиного денника. В конце апреля я всегда подбегала к ней пообсасывать распустившиеся жёлтые пушистики. Вкус у них был медовый, чувствовалось приближение скорого лета. Чем не конфеты?

   И в каждом уголке этой улочки притаилось какое-нибудь детское воспоминание. В какой бы ни заглянул – везде найдётся повод для ностальгии. Мне тридцать два года сейчас, и много где я к этим годам побывала. Была в таких крупных городах, как Тюмень, Омск, Туапсе, Салехард, в мегаполисах: Москве, Сочи, Казани, и многих других городах и городишках. И ещё мечтаю посетить разные места, где до этого не доводилось бродить ни разу. Но всё же, скажу точно: нигде такой милой улочки-крохотулечки больше нет, и не будет. Одна она такая: с ухабами и лужами, с рябинами и ранетками, с радостями и горестями моей семьи. И только на неё, даже после самых уникальных увиденных южных пейзажей, сильнее всего хочется возвратиться. Вернуться, чтобы увидеть убогий наш сарай с проломленною крышею, старую дедову телегу, стоящую теперь уже в огороде как «рудимент», заросшую цветущим борщевиком тропинку к речке, раскидистую, но уже не плодоносящую черёмуху за сгнившей калиткой… Простенькие эти деревенские пейзажи, но родные, а оттого и самые любимые.

КАК БЕЗ ТРУДА НА СВЕТЕ ЖИТЬ?

   У бабушки моей Анны Дмитриевны была одна уникальная черта – трудолюбие. Не простое, обычное, а фанатичное какое-то, что сейчас редко где встретишь. Трудолюбие это было, я бы так сказала, чрезмерное. Делает она какое-нибудь рядовое дело, но с таким рвением, как будто от этого чья-то судьба решается. А дело это само по себе может и не стоит такого усердия. Но ей нужно было выполнять его именно так, с полной самоотдачей. Даже если никакой работы нет, она её непременно найдёт. И не только себе, а всем кто рядом. Сильно не терпела она праздного времяпровождения.

   Вот типичный случай. Осень, мама на работе, я дома. Пришла со школы, полёживаю на кроватке с книжкой. Между прочим, тоже редкое явление в современной реальности, когда дети день и ночь проводят «в телефонах», сидят безвылазно и бесцельно в Интернете, прожигая килобайты, за которые родители платят деньги.

   - Анька, чего лежишь? – кричит бабуля мне с порога.

   - Книжку читаю, - говорю ей.

   - Лучше бы матери помогала.

   - Я посуду помыла.

   - Фи! Посуда. Вон, на ковре противень, а в нём фасоль сушится, так обобрала бы.

   - Она не дозрела ещё.

   - Есть и поспевшие там среди зелёных стручков, выбирать надо. А ну, живо вставай! Мать придёт, ей приятно будет…

   И так всегда. Вижу из окошка – бабулька по тропинке к нам в ограду поднимается, в платочке ярком да кофточке своей вязаной зелёной. Значит, опять хочет мне разнарядку дать.

   - Анька, что бельё на диване лежит?

   - Постиранное, на глажку приготовлено.

   - А почему тогда не поглаженное?

   - Мама ещё не гладила потому что.

   - Дак ты сама погладь.

   - Я не люблю гладить.

   - Вот, я тоже не люблю. Больше всего не люблю утюгом орудовать. Лучше коров доить, свиней кормить, картошку копать – хоть что делать, только не бельё гладить. Но приходилось, и гладила на всю семью. И ты погладь, а то некрасиво – заходишь, а у вас диван тряпками завален…

   И так можно дальше продолжать. Что ни увидит бабушка Анна – плохо лежит – значит, нужно положить хорошо. Стоял в моей комнате стул со школьной одеждой. Был рядом и шифоньер, до верху забитый. Но в нём лежали вещи «до востребования». А на стуле были развешаны самые ходовые.

   - Анька! – не унималась бабушка, в очередной раз приходя к нам с миссией контролёра. – На что тебе столько ремков?

   - Какие же это ремки? Это вещи мои, - отвечала я.

   - Ну, вещи так вещи, а на кой столько-то? – злилась она. – Вот я в твои годы одно платье износила, и то из мешка сшитое.

   - Ну, я-то в этом не виновата же!

   - Не виновата, знаю. Дак ремки-то хоть свои свешай красиво! А то они у тебя висят как попало: один выше, другой ниже. Не смотрится!

   «Гоняла» она таким же образом и дочерей своих. Благо, трое из них жили рядом. Старшая Люда – в следующем доме, средняя Лена – это моя мама - через дорогу, а младшая Маша и вовсе с мамой и папой под одной крышей. А вот Света и Надя - в городе Калачинске.

   - Ленка, - к моей матери обращается. – Ты пошто ленишься? По ведёрку она картошку из погреба достаёт. Белоручка что ли? Это же ведро десятилитровое. А вон у тебя эмалированное стоит, пятнадцать литров. Дак ты бери то, что больше.

   - Надорвусь же я, - возражает Ленка.

   - Ничё не будет. Я всегда так делала. И пятерых родила. А вы с Машкой по одной родили, и думаете, молодцы? А так будешь работать - прокорячишься до вечера. Бери большое ведро, быстрее будет дело идти. Шевелиться надо!

   Вот так и жили. Доканывало это бабушкино трудолюбие всех подряд. А она не унывала. Не взирая на преклонные годы, участвовала во всех крестьянских работах: от сбора урожая и заготовки дров до хлопот с сельскохозяйственными животными. До последнего ездила она на «пуколке» вместе с дедом сено метать, пока однажды из-за подскочившего давления чуть с высоченного шиша не упала. Было ей уж тогда под шестьдесят. Умерла старушка наша в свои восемьдесят восемь, но при памяти, хорошем зрении, со всеми зубами, при руках и ногах и ясном уме. Слегла от коварной вирусной простуды в мае, в июне ушла на тот свет. Но перед тем весь апрель неустанно бегала из дома во двор. То водой ледяной умывалась из бочки, то дрова порывалась складывать, то ещё что придумает.

   Когда же в моей бабульке зародилось такое огромное желание трудиться, шевелиться, сложа руки не сидеть? Думаю, привыкла она с детства вкалывать. Родилась в 1935 году, в многодетной крестьянской семье. Рано осталась без отца. А там и война Великая Отечественная началась. Жили они настолько бедно, что у детей даже обуви не было. Зимой Анна в школу не ходила – ноги мёрзли. Старалась в зиму на улицу не выходить. А как услышит – собака лает, значит, мать с фермы идёт. Выбежит босиком на мороз, чтобы мать встретить да с горки разок прокатиться.

   Но вот не стало и матери – ушла из жизни после продолжительной болезни. Везла по осени Марина Кирилловна на телеге сено. Колесо попало в ухаб, застряло. Конь дёрнул – опрокинулась телега вместе с сеном и извозчиком. Упала Марина, сильно ударилась и рассекла губу. Не было тогда никаких антисептиков и быстро пошло заражение. Болела она, болела, так никто ей и не смог помочь. Таскала Анна мать каждый день с печки на пол, с пола – опять на печку: сама-то она уже не могла передвигаться. Подтащит к окну: «Смотри, - говорит, - мама, солнышко светит, весна пришла!» А матери не до солнышка.

   В четырнадцать лет осталась Анна одна-одинёшенька. Брат Лёнька в армии служил. Сестра Валя после смерти матери в Омск пешком ушла и младшую сестру Машу с собой забрала – решила устраивать свою судьбу, жить и работать в городе. А Анна с ними не связалась, кто его знает, где лучше: в своей избе худо-бедно или в людях чужих?

   Думала Анна, замёрзнет зимой: кто бы ей дров заготовил нужное количество? А хворостом не натопишь печь до согреву. Тут сельсовет выручил. «У тебя, - сказали, - изба большая, вот мы к тебе шерстобитку поставим. Люди будут приходить, шерсть валять. Дров колхоз тебе привезёт. А твоя задача – печь топить, чтобы люди, когда работали, не мёрзли». Так сироте повезло немножко. За аренду помещения получала взамен долгожданное тепло. А заодно - упавшие клоки шерсти, которые оставались после посетителей. Она их заботливо поднимала и прибирала. Из них в скором времени скатала себе новые валенки.

   Спустя годы вышла Анна замуж за деревенского паренька Тольку, из семьи прежних сибирских кулаков. Хотя дед говорит, из богатства у тех были только клопы да тараканы. Он давно скромную работящую сироту в невесты приметил. Родня только его недовольная была таким выбором. Что с сироты взять?

   - Привёл меня дед твой в свою хату, - рассказывала мне бабушка вечерами одни и те же байки. – «Мамка, - говорит своей матери, - погляди: мы записались в сельсовете! Теперь мы муж и жена». А она как лежала на печке, так и лежит, даже головы не повернула. Ни тпру, ни ну…

   Но сирота в скоро времени расположила к себе свекровь Елену Андреевну. А всё потому, что никакой работы не боялась: и траву косила, и сено метала, и деревья рубила на дрова, и пряла, и ткала… Натерпелась она в детстве страстей, нажилась в крайней бедности, находилась «по миру» в поисках милостыни. И твёрдо решила для себя: создав свою семью, изо всех сил будет трудиться, только чтобы никогда в таком положении больше не быть. Ни самой, ни детям, ни внукам – никому. Такую, видимо, установку себе моя бабулька дала и следовала ей всю жизнь, заряжая своим боевым настроем остальных.

   И ведь рассчитала правильно: благодаря их с мужем неустанному труду, всё необходимое у пятерых дочек всегда было. И выросли они, крайней нужды не испытывали – заботливые родители всем помогали. И внукам давали всё, что могли, а по меркам восьмедисятых-девяностых – чуть ли не самое лучшее. «На неге росли вы с Таней», - каждый раз подчёркивала бабушка Анна, перетрясая время от времени наши с двоюродной сестрой детские распашонки и платьица. И правнуки на всю жизнь запомнят бабушкины гостинцы: на все именины и праздники получали они от прародителей своих щедрые подарки в виде тысячных купюр. Пенсии-то бабушка моя и дед себе заработали достойные: в разы больше, чем заработная плата среднестатистического рабочего в нашем районе. И это справедливо – такая и должна быть награда за честный добросовестный труд. Бабушка, ветеран труда сельского хозяйства, уже будучи в преклонных годах, всегда говорила мне:

   - Вот, Анька, что теперь не жить? Ведь всё есть! Мы с дедом ни в чём не нуждаемся: вон, гляди, лежат у нас яблоки, апельсины, орехи, помидоры да огурцы свежие посреди зимы, а нам не хочется, наелись… Вот чего бы так раньше не жить, когда мы молодые были, жевали одну траву? А сейчас уж ничего нам не надо…

   Да, позади остались неимоверные тяготы. Было ведь время, приходила мать-героиня Анна домой с фермы поздно, а ещё надо было со своим хозяйством управиться, девчонкам еды на утро приготовить. Так она и ложилась спать – не раздеваясь. Это, говорит, удобно было. Утром проснёшься – одеваться не надо, всё уже на тебе: колготки, платье, платок да рабочий плащ. Только ноги в сапоги резиновые сунуть – и можно бежать доить колхозных коров. Вставала она рано – в четыре утра. Часто потом недоумевала, как её пятеро детей разговаривать научились.

   - Ухожу – они ещё спят, и прихожу – они уже спят, - вспоминала Анна Дмитриевна. – Думала, немые они у меня будут – а нет, научились как-то говорить - один от другого.

   Когда быстрее получалось бабушке справиться с колхозной работой, спешила она в лес – то по грибы, то по ягоды. Одной только земляники набирала полные вёдра и несла детям, а её ведь по ягодке сложно собирать, муторно. Хотела, чтобы они получили хоть какие-то витаминки. А ещё брала боярку, смородину, клюкву в ряму, кишащем ужами… Однажды, собирая под Озерном боярку, к ней близко огромная рысь подошла с кисточками на ушах. Красивое животное, не слишком опасное, но встреча с ним может сильно перепугать. Кинула Анна ведро с ягодами и бросилась наутёк.

   Когда случилось им с дедом переехать из Базарихи в Осокино в 1971 году, и там они оказались в числе лучших работников на птицефабрике – были передовиками производства. Про них тогда даже заметку в газете написали в рубрике «Правофланговые пятилетки» под названием «Трудовые радости», где на фотографии - Анатолий и Анна на птицефабрике, а в тексте рассказано про их трудовой путь. При этом дома у Анны была чистота и порядок: кровати заправлены, подушки накрахмалены, полы выметены и вымыты, в сенях выкрашено, печь побелена.

   Рассказывали и такой случай. Когда из деревни уезжали наши деды, перевозила их вместе со всем скарбом грузовая машина. Погрузили кормилицу корову. Да вздумалось бабушке её на пол пути попасти. Выгнали бурёнку из грузовика, чтобы походила-размялась. Испугалась она и убежала. Пришлось искать. Долго плутали за ней по буеракам, но так и не нашли. Дальше двинулись в путь без коровы, а ведь как лучше хотели. Никогда не искала бабушка лёгких путей. И обратно в родную деревню возвращалась в пятьдесят лет – а это и молодому-то трудно: сменить место жительства под старость, и стройку нового дома развела в эти же пятьдесят… Не хотела она жить «абы как», стремилась, чтобы всё «по уму».

   Воспитанная в духе своего времени, ударница производства была твёрдо уверена: «Не может быть на свете счастья без труда», и внушала это всем: детям, внукам, правнукам. «Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть! Человеку по работе воздаётся честь!» - безустанно приговаривала она строки из своего любимого стихотворения Михаила Исаковского «На крыльце сидит старуха». То начнёт цитировать его, когда утят пасёт, то, когда стрижёт овец – чтобы мы постоянно слышали и запоминали. Она хотела внушить нам, что тунеядство не приведёт к хорошей жизни. Насмотрелась она в своё время на пьяниц да лентяев, и старалась как бы уберечь новое поколение от возможной нищеты и бардака. А для этого все средства хороши, в том числе личный пример. И именно это главное «оружие» она и использовала при каждом удобном случае, воспитывая наши души.

   … С грустью обхожу я теперь бабушкины опустевшие владения. Просторный дом, который когда-то в праздники даже казался тесным от обилия в нём всего бабушкиного потомства, теперь ощущается неуместно большим. Вокруг – обжигающая тишина. Не мычат коровы в длинных денниках. Не пищат цыпушки в узеньком предбаннике. Не блеют овечки с цветными верёвочками на шеях. А поднятая моею бабушкою в далёком прошлом целина за деревней сквозь долгие годы забытья опять приняла прежний облик, обратно стала залежью. Хоть вновь вызывай бригаду, собирай комсомольцев-добровольцев, чтобы распахивали-раскорчёвывали землю-матушку. Только вряд ли уже кто-то с таким энтузиазмом за такое дело возьмётся, как Анна наша в свои молодые годы. И медалей не надо. Смотрю я на это мёртвое поле и думаю: «Да уж, бабушка, нет больше таких любительниц труда, как ты, не родились ещё…».

___________________________________________________________

Усачева Евгения

Точка «Немо»

Иногда так трудно поверить в то, что всё случается к лучшему, и все испытания – это дар свыше, посланный для того, чтобы сделать человека лучше и сильнее. Я не верю в это. Да и не верил никогда. Эта теория всегда казалась мне красивой сказкой для самоуспокоения, выдуманной несчастливыми людьми. Я любил рассуждать здраво и смотреть на жизнь не сквозь призму розовых очков. Да, получалось больно, страшно, несправедливо, но я хотя бы не тешил себя ложными надеждами. Мы с моим другом были в этом схожи. Но он всё равно умудрялся оставаться светлым человеком, а от меня, казалось, исходил сплошной негатив. Мой друг Юрий не сильно задумывался над всякими философскими вещами. Он просто делал свою работу. Он оставался верен своему долгу – долгу солдата и самоотверженно защищал Родину, не требуя у судьбы ничего взамен.

Недавно я увидел его портрет на билборде по дороге на работу. И резко вдруг резануло осознание того, что моего друга больше нет. Так страшно осознавать, что это навсегда. Что его не будет ни через десять, ни через двадцать лет – никогда. И мне так хочется рассказать его историю во всеуслышание. Так пусть же она звучит набатом. Пусть она вдохновит тех, кто ещё только готовится встать на этот сложный путь – путь служения Родине, ибо нет дела благороднее этого!

Тогда мне показалось, что всё его лицо светилось на портрете, а особенно выразительными были глаза, будто смотревшие в самую душу. Жаль, никто этого не замечал. Люди спешили на работу и по своим делам, и даже не обращали внимания друг на друга, куда уж на героев войны на билбордах. И никто даже не догадывался о том, что все они живы, живее всех живых, и вынуждены лицезреть этот позорный образ жизни своих бывших современников из другого мира.

Я не осуждал людей, ведь у большинства из них было полно забот, но чисто с моральной точки зрения, им бы не помешало разок поднять голову, оторвать взгляд от своих мелочных бытовых проблем, чтобы хотя бы знать своих героев в лицо.

В последующие разы по дороге на работу я старался всё же как можно реже смотреть на портрет героя, потому как на глаза мне сразу же начинали наворачиваться слёзы от жгучей несправедливости. Он прожил достойную жизнь, хоть и короткую. Единственное, о чём можно было жалеть, так это о том, что он не оставил после себя наследников. Так уж получилось. И это печально. Потому как такое случается сплошь и рядом. Благородные, достойные мужчины, пожертвовавшие собой, редко продолжают себя. Они верны долгу, Родине, и всё, что касается личного счастья для них второстепенно, оттого и гены геройства, если таковые существуют, не передаются далее. Зато всякий сброд, вроде алкоголиков, наркоманов и бездельников плодится, как мухи, засоряя общество и направляя его на путь деградации. А вдруг что случится, спасать потом весь этот биомусор в большинстве приходится таким, как мой друг.

Возможно, я рассуждал до жути цинично и высокомерно. Я не был Господом Богом, не мне было судить, кому жить, а кому умереть, но вопиющая несправедливость, коснувшаяся моего друга, просто бесила меня. Почему он не выжил? Почему такие, как вышеперечисленные неугодные обществу элементы, продолжат себя, а его род вынужден будет прерваться?

Юра говорил, что он всегда был сосредоточен лишь на службе и отодвигал личную жизнь на последний план. С самого детства он грезил о карьере военного, и уже тогда был полон решимости следовать долгу солдата до конца. Уже в таком юном возрасте он понимал, по крайней мере, рассматривал такую возможность, что когда-нибудь ему придётся пожертвовать собой, поэтому он сделал это без малейших колебаний.

Юрий был сыном пограничника. Он родился на Дальнем Востоке. С детства его окружали военные, да и он сам, с пятого класса уже надев погоны кадета, вряд ли смог бы свернуть с этого Пути. Он стал его призванием. Я был глубоко благодарен родителям Юрия, которые воспитали его настоящим Воином, настоящим Мужчиной, верным своему долгу. Я гордился им, как собственным братом, сыном, отцом. И вместе с тем сердце моё охватывала горечь при мысли о том, что прожил он так мало.

Юра начал своё образование в морском военном корпусе, а после поступил в гвардейское высшее воздушно-десантное командное училище на отделение подготовки офицеров морской пехоты. После выпуска его отправили служить на Северный флот.

Когда в соседней стране нацисты пришли к власти и практически развязали Третью мировую войну, Юрий не остался в стороне. Хотя к тому времени он уволился в запас. О причинах он сказал мне коротко: ему надоело терпеть самодурство начальства, которого вдоволь хватало на флоте. Да и к тому же он чувствовал сильнейшее эмоциональное и психологическое выгорание, устав бороться с тупостью некоторых вышестоящих сослуживцев.

Да, он был парнем с несгибаемой волей и твёрдым характером, который не привык ни под кого прогибаться и плясать под чужую дудку. Тогда ему просто нужно было сделать перерыв, отвлечься на другую деятельность, чтобы через время вернуться в строй с новыми силами.

Он уволился, и на гражданке занялся бизнесом. Но вернуться обратно на флот ему было не суждено. Грянувшая война не оставила выбора. Юра явился в военкомат и вызвался ехать воевать добровольцем. В военкомате ему обрадовались и предложили командовать десантно-штурмовой ротой. Однако она была сформирована из только что мобилизованных неопытных бойцов, и вести их «на убой» мой друг, конечно, отказался. Вместо этого он отправился в эпицентр разгорающегося военного конфликта самостоятельно, где был принят на службу командиром роты мотострелкового батальона.

Враг сразу же прознал о выдающемся командире. Благодаря его грамотному командованию, отваге и выдержке, противники несли большие потери.

Юрий погиб спустя сорок дней после поступления на службу, закрыв собой взрыв мины, чем спас жизни своих сослуживцев. Он говорил, что эти полтора месяца показались ему десятком лет. Он вспоминал самые тяжёлые дни наступления, которые, как он выразился, слились для него в один сплошной день, будто исчезли ночи. В перерывах между перестрелками он «гулял» по тылам противника, наводя ужас на врагов.

В ту зиму и половину весны стояли сильные морозы, как обычно и бывает, когда усиленно работает артиллерия. Но никто из его сослуживцев, прибывших на службу ранее, ни разу не заболел. На войне, вообще, редко болеют из-за стресса. Организм мобилизует все силы и не даёт вирусам и бактериям атаковать себя. Ближе к середине весны стало легче. Противник стремительно отступал, оставляя город за городом, но до окончательной победы было ещё далеко.

В мае, в один солнечный ясный день, незадолго до моего дня рождения, Юра вошёл в один из посёлков для зачистки его от врагов-неонацистов, и там встретил свою смерть.

До последнего вздоха он самоотверженно защищал Родину, людей, идеалы, за которые шли воевать и восемьдесят лет назад, во время Великой Отечественной Войны, и теперь, во время незримой Третьей Мировой, которую предпочитали не замечать и называть другими именами.

Юра остался образцом мужественности, силы духа, отваги, он следовал долгу офицера до последнего, оставаясь защитником правды и справедливости в этом хрупком мире живых. Он погиб, чтобы жили мы. Он и десятки таких же храбрых бойцов погибали каждый месяц, если не день, чтобы мы не просто жили, а спали спокойно по ночам, находясь в глубоком тылу. Я бы с радостью отдал кому-нибудь из них свою жизнь, ведь мне она была не нужна, но Бог распорядился иначе и послал мне иную судьбу.

***

Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.

В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети... О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.

Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной и сырой, поэтому даже в подвалах было прохладно.

Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Юра, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.

Я ощущал невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх собственной смерти. Жизнь никогда не была мне дорога. Я боялся, что нас возьмут в плен. Я прекрасно знал о том, как относились в плену к нашим военным. Был наслышан о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?

Но плен... Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с зажатыми в руках гранатами, чтобы, если что... Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.

В тот раз моему другу повезло: зачистка прошла более-менее легко. Завязался бой, в ходе которого весь отряд неонацистов был уничтожен. А почти через месяц моего друга не стало. Сила, отвага и смелость, к сожалению, не спасли его от смерти. Но я знаю: он ни о чём не жалел. В отличие от меня. Я жалел о его смерти, как и о смерти сотен таких же славных, отважных воинов, которые пали, чтобы защитить Родину. Я же не сделал для них ничего, для них живых. Воевать меня не взяли по состоянию здоровья, поэтому, единственное, что мне оставалось, чтобы помочь им, это записывать их истории.

Но я отвлёкся, хотя планировал рассказывать всё по порядку.

В то время шли сильные холодные дожди. Ничего не цвело. Из грязной земли, покрытой размокшей жижей, торчали лишь хилые голые деревца. Город, больше похожий на кладбище с полуразрушенными скелетами многоэтажек, наводил жуткое уныние, даже притом, что перевес сил был на стороне наших военных.

Юра чувствовал себя уверенно, это я боялся за него. Дождь хлестал, как сумасшедший. Намокло всё. И продрогло: бойцы в непромокаемой форме, БТРы, танки – они лениво ползли по изъеденной железными гусеницами земле, и будто живые, сопротивлялись от того, что их подняли в такую рань и погнали вперёд. Город вдали застыл сизо-серым маревом, будто покрытым сверху частицами сажи.

К обеду дождь прекратился. Рота поделилась на три части для зачистки. Командир взял с собой десяток крепких бойцов и отправился в самое пекло.

Твари прикрывались мирными жителями. Так просто было не подступиться. Две бессонные ночи прошли незаметно за составлением плана. Юра ощущал, что у него открылось второе, третье, четвёртое, пятое дыхание... Как и у его сослуживцев. Были те, кому пришлось гораздо хуже, чем ему: голодным полураздетым людям в подвалах, которых неонацисты держали в заложниках, которых он шёл освобождать.

По улицам текли потоки грязной воды, собираясь в канавах и уродливых рытвинах, оставленных тяжёлой боевой техникой. Юрин отряд бесшумно скользил меж надгробий-многоэтажек, направляясь в самое сердце замершего в ужасе города.

Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. Каждый раз, когда я вспоминаю о войне, в моё сознание врывается одна и та же страшная картина, обрывающая в моём сердце последние нити равновесия и спокойствия.

Это произошло внезапно. И он будто мысленно, сквозь пространство, время и смерть приказывал мне отвернуться, но я не отворачивался, зная, что не имел морального права это делать. Нет, я смотрел, смотрел сквозь глаза, залитые его кровью. Я весь был покрыт ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.

Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различал ни их лиц, ни фигур. Только Юра уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевают люди.

Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Образ друга заслонили тела, и он будто растворился в тумане. В своих воспоминаниях я вернулся в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Юрий.

Хотелось закричать ему «Стой! Не иди туда!», но я понимал, что даже будь у меня такая возможность – воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Юра был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь – путь служения Родине и людям.

***

Дети в подвале устали ждать. Они уже смирились с тем, что их никогда не спасут. И нацисты если будут особо голодны, возможно, съедят их заживо. И как раз настал момент, когда они находились на грани от этой черты. Непоправимое они уже совершили, оставалось совершить то, что окончательно убило бы в них последние остатки человечности. Я не понимал, что превратило их в таких монстров.

Следующее моё воспоминание – перестрелка. Нацистов выбивали из дворов. Юра пригибался, чтоб не попасть под пули, стрелял в ответ, кидал гранаты в окна, потом, когда всё вроде затихло, перебежал на другую точку. Противник снова открыл огонь. Моему другу не впервой было терпеть сумасшедшие физические и психологические перегрузки. Это я терялся, не успевая следить за его действиями. Всё происходило слишком быстро. Осколки и крупная пыль секли лицо будто розгами. Я словно был обнажён. На мне не было толстой военной формы, подвески с боеприпасами. Не понимаю, как мой друг вёл меня в бой. Иногда мне казалось, что моё пребывание на фронте в качестве военкора было иллюзией, и что я по-прежнему находился в своей маленькой пустой квартире на отшибе большого города и испытывал кромешное одиночество. В бою, как, впрочем, и в мирной жизни, каждый одинок, каким бы слаженным не было отделение, рота, батальон... В душе каждый всё равно находится один на один с врагом.

Когда ответная стрельба прекратилась, мой друг и ещё несколько бойцов ворвались в подъезд. Послышались крики. Когда я вбежал следом, трое чудовищ в человеческих обличьях, стояли на коленях с руками за головой. Кто-то попытался бить их ногой в лицо, но Юра остановил. Хотя, я бы на его месте не останавливал. Но мой друг был слишком человечным, слишком мягким, слишком добропорядочным...

И размышляя, откуда берётся зло в мире, я бы сказал, что один из путей его появления – бездействие добрых людей. Конечно, я не имел в виду своего друга. Он-то как раз и не бездействовал, отправившись в чужую страну, чтобы остановить зло, пока оно не перешагнуло рубежи нашей Родины. Но сколько осталось там, в нашей стране, так называемых, «диванных» бойцов, «кухонных» революционеров, которые вроде и были добрыми людьми, но только и могли, что просиживать зад у себя дома и критиковать ведение боевых действий с мыслью: «Авось, пронесёт, авось это дикое, бесформенное зло пройдёт мимо, и его остановит кто-то другой, но не я».

«Не остановит. Так не получится. Беда коснётся каждого, если мы не сплотимся». – Хотелось сказать им. – «Ибо то, с чем мы столкнулись, имеет просто катастрофические масштабы».

Такие люди, как Юрий, это понимали, поэтому и вступали в добровольческие батальоны и отправлялись на войну.

Одного из трёх упырей кто-то, не сдержавшись, грохнул. Оставшихся двоих отправили в лагерь для военнопленных, хотя никто не мог гарантировать, что они доедут живыми. Но Юра, по крайней мере, приказал их не трогать, чтоб впоследствии их можно было обменять на наших военнопленных.

Машина только успела отъехать, как раздался оглушительный свист, а затем передняя стена дома напротив рухнула, как подкошенная. Клубы пыли заполнили всё пространство широкого двора. Повсюду валялись выбитые стёкла. Получили прилёт, хотя не должны были. Неонацисты отступили. Отступили давно. Кто же оказался таким неугомонным?

Тремя днями ранее, на подступах к городу, мой друг принял тяжелейший бой, унёсший жизни трёх его сослуживцев. В итоге удалось уничтожить несколько единиц бронетехники врага и более двух десятков живой силы, но это бы не вернуло назад товарищей. В плен никого не брали. Из той роты остался лишь один выживший. И ему удалось сбежать. Юра помнил те страшные, налитые кровью глаза, смотрящие на него из-под покрова темноты. Мой друг стоял в каком-то странном оцепенении и не мог навести дуло автомата на эти жуткие нечеловеческие глаза, будто они загипнотизировали его подобно взгляду змеи. Юре тогда казалось, что и зрачки, нацеленные на него в упор, стали вертикальными, и само тело врага, скрытое ночным мраком, было покрыто отвратительной змеиной чешуёй. Он мотнул головой, и наваждение исчезло, а из зарослей колючего терновника послышались возня и хрип. Мой друг ещё смог бы догнать врага и добить его либо взять в плен, но почему-то... отпустил...

В ту же минуту за спиной раздался оглушительный грохот. Это сдетонировали заряды в подбитом танке. Юра сорвался с места и побежал к месту взрыва, чтобы удостовериться, что никто из его подчинённых не пострадал.

***

Тогда, в зачищенном от нацистской чумы дворе у меня промелькнула мысль, показавшаяся абсурдной, но Юра сказал, что это правда. Реальность, слой за слоем, вскрывалась передо мной, тогда я видел те же змеиные глаза, что и мой друг, скрывшиеся в темноте, а затем будто снова вынырнувшие из неё, на расстоянии пятидесяти километров. Враг как-то выследил тактическую группу моего друга и ударил именно в то место, где шла зачистка. Хотя, я ещё мог списать всё на случайность, если б поблизости не работало целых восемь таких отрядов для зачисток.

Солдаты тут же заняли оборонительные позиции, наводчики принялись искать координаты для ответного огня. Гражданские снова попрятались в подвалы.

Я знал ответ, как и Юрий теперь уже знал, только не мог понять, зачем, к чему эта бессмысленная месть на последнем издыхании. Змеиные глаза ещё долго будут стоять передо мной. Его позывной мой друг узнал случайно. «Змей». Почему-то Юрины сослуживцы решили звать его личного врага именно так – «Змей». Может, они сами и придумали ему такое прозвище, а на самом деле его позывной был другим. Неизвестно. Но кроме меня и моего друга его никто не видел. И я стал думать, что его, быть может, и не существовало вовсе... Хотя, нет, Змей, точно, существовал. Пусть не физически, но как коллективный отравленный разум всех тех, против кого воевал мой друг.

После освобождения ещё нескольких дворов Юрий получил приказ прекратить зачистку и выдвигаться на северном направлении. Ему передали координаты вражеских позиций. Но он на полпути повернул обратно на юг, куда вела его интуиция. Ему не давал покоя Змей. Я бы советовал ему плюнуть на него и сосредоточиться на первоочередной задаче. Хотя... Возможно, его интуиция не ошибалась. Да и его личный враг вряд ли б отстал сам. Так что... Иного пути у него просто не осталось. Любая дорога вела его именно в ту точку невозврата, в которой произошло необратимое. И с самого детства Юра не мог свернуть на какую-нибудь другую, окольную тропу, ведь всё, почти всё предрешено, и финал известен с самого начала. Только не нам. Мы, как безмолвные зрители, сидим перед экраном, на котором крутится наша собственная жизнь, не в силах изменить исход, который известен лишь режиссёру. Выбор – лишь иллюзия, искусно обёрнутая в этикетку случайностей и личных предпочтений. На самом деле никто ни над чем не властен. В наших силах лишь досмотреть этот фильм до конца, либо уйти с сеанса.

***

На фронте я постоянно чувствовал спиной чей-то взгляд. Пронзающий, обжигающий душу, будто личный враг моего друга был повсюду, и следил теперь не только за ним, но и за мной.

Возможно, Змея и не существовало на самом деле, это чутьё привело Юру в то место, где он был нужен больше всего. Тот бой запомнился мне лучше остальных.

Вместе с бойцами добровольческого батальона мой друг и его сослуживцы взяли в кольцо 105-ю бригаду. Ту, самую зверскую, солдаты которой безжалостно расстреливали пленных и издевались над мирными жителями. Но Змея в ней не оказалось. Из выживших осталось только тринадцать чудовищ. И их число стремительно сокращалось. Никто не собирался лечить ублюдков, и они просто тихо подыхали от ран. По-любому, их всё равно ждала смертная казнь.

Враги пытались прорваться небольшими группами, но по их бронетехнике нанесли удары Гиацинтами, что лишило их возможности разомкнуть кольцо. Несколько дней бушевали чудовищные грозы, расчерчивавшие небо розово-красными гигантскими молниями. Когда вой взбесившейся стихии смешивался с грохотом артиллерии, становилось жутко. Мне казалось, что я попал в самый настоящий ад, хоть и знал, что его не существует. Единственное, что меня тогда утешало: то, что всё это делалось не зря.

Мой друг похудел, отрастил бороду, стал намного меньше улыбаться. Но я всё равно запомнил его таким, каким он предстал передо мной на фото после присяги во время поступления в училище. Девятнадцать лет – так мало, но в свои девятнадцать он был крепче духом, чем большинство в сорок.

Передо мной мелькали вспышки взрывов, и пули прошивали тела насквозь, но я чувствовал себя словно бесплотным духом, сопровождавшим Юрия в его непростой миссии. Откуда-то у меня возникла железная уверенность, что со мной ничего не случится.

Юре показалось, что среди дыма, в самый разгар битвы, мелькнули, будто наваждение, красные, налитые яростью глаза, и блеснула мерзкая чешуя его личного врага. Мой друг пальнул в ту сторону очередь из автомата, но там никого не оказалось.

– Ты гоняешься за призраком, – шепнул я ему. – Это дух врага, а не реальный человек.

***

Погоня за Змеем продолжалась.

Нацисты отступали, и по их позициям был нанесён авиаудар, унёсший жизни приблизительно 1500 солдат. Однако в городе оставалось ещё около полутысячи противников, которых требовалось как можно скорее ликвидировать.

Штурмовые отряды заходили в город, чтобы выдавить оттуда врага. Но это оказалось не так просто сделать. Там засели ублюдки из 150-го нацбатальона, который, наряду со многими, подобными ему, славился своей жестокостью.

Ещё один город-призрак с полуистлевшими скелетами многоэтажек, навевал уныние. Там уже почти никто не жил, и, тем не менее, за него шли кровопролитные бои. На миг я словно воспарил ввысь и увидел его с высоты птичьего полёта. Передо мной простёрлась красно-бурая безжизненная земля и застывший труп города на ней. То, что сделали с некогда цветущим краем нацистские ублюдки, не подлежало прощению.

За несколько лет противником была создана сеть подземных коммуникаций и складов, хорошо защищённых от авиаударов. Нацисты, будто крысы, ползали в подземельях, встретиться со своим врагом лицом к лицу у них не хватало духу. Они горазды были только предавать, бить исподтишка, в спину, и позорно бежать с поля боя. Работало много снайперов, что усложняло зачистку.

Внезапно я оказался в самом эпицентре сражения. Наша артиллерия накрыла позицию врага, но огонь продолжался. Среди дыма, огня и хаоса невозможно было понять, откуда стреляют.

Истребители с сумасшедшим воем, нагнетающим леденящий кровь ужас, промчались над головами. Послышалось два взрыва, после которых наконец-то наступила тишина.

Мой друг с несколькими сослуживцами шагнул вперёд, в клубы едкого тумана, состоящего из пыли и микрочастиц человеческой крови. Крупная группа нацистов продолжала скрываться в подземных помещениях завода, куда не могла достать ни артиллерия, ни авиабомбы, лишь человеческое существо, охваченное справедливой местью и чувством долга.

Я слышал, будто сквозь вату, звуки выстрелов и крики. Я затыкал уши, но звуки всё равно проникали в мою голову сквозь кости черепа. Я упал на истерзанную землю и видел вход в преисподнюю сквозь кровавую пелену. Возможно, у меня была лёгкая контузия.

Контузия, наверное, была самым страшным ранением, которое можно получить на войне. Ведь после её самых тяжёлых форм человек превращался в овощ и терял рассудок. Можно было потерять руку, ногу, зрение, слух, но при этом остаться здравомыслящим человеком, способным и дальше работать, чего-то достигать, двигаться к своей цели, пусть и с некоторыми ограничениями. Потеря же рассудка означала конец всему. Умственно неполноценный человек становился непригоден для социальной жизни. Мне рассказывали о случаях тяжёлой контузии, после которой люди больше не могли собрать свои мысли, попросту теряли способность думать, сосредотачивать внимание, общаться. Я вздрогнул, представив себе эти ужасы.

Входом в преисподнюю являлась тяжёлая двухстворчатая железная дверь, ведущая в складские помещения завода, находящиеся на минусовых этажах. Наши бойцы вырезали из неё кусок, чтобы можно было проникнуть внутрь. Их встретил огонь, но к счастью, никто не пострадал: сказывался высокий профессионализм и значительный боевой опыт Юриных сослуживцев.

Время для меня растянулось на вечность. Я ждал, когда вернётся мой друг, и, не дождавшись, шагнул за ним следом. В ту же минуту выключилось красноватое аварийное освещение. Меня окутала липкая, пропахшая кровью, мгла. Несколько мгновений я шарил руками по стенам, абсолютно ослепнув в темноте, а затем, когда глаза привыкли к мраку и силуэты коридора начали проступать передо мною, медленно пошёл вперёд, слыша лишь отдалённые отголоски перестрелки, чьи-то вопли, грохот, стуки и… скрежет. Невыносимый, выворачивающий душу наизнанку скрежет, будто кто-то пытался ободрать краску с труб. Я представил себе невидимого врага либо, наоборот, союзника, который в приступе бессильного отчаяния, находясь на грани смерти, царапал на металле одному ему известные слова. Может, это были последние слова любви самым близким людям, либо проклятья тому, от руки кого он пал, или просто предостережение… предостережение от подобной участи.

Говорят, что, если войну можно избежать, то нужно попытаться избежать её любым путём, ведь в ней нет ничего хорошего. Война калечит миллионы судеб. Но эту войну мы избежать не могли, ведь на кону оказалось существование и безопасность нашей Родины.

Звуки становились громче. Я будто против воли делал шаги, приближавшие меня к чему-то, чего я не хотел видеть.

В темноте все мои потаённые страхи стали так осязаемы. Я буквально мог к ним прикоснуться рукой. Стены стали больной изъязвлённой кожей какого-то чудовища или гигантского человека. Они отражали мой панический страх перед болезнями. А липкая чешуя омерзительного чёрного змея покрывала собою трубы в коридоре. Она символизировала мой страх перед врагом, самого врага, с которым я не мог справиться, с которым так отчаянно боролся Юра, и его дело продолжили другие. Он сделал так много в отличие от меня.

Воздуха перестало хватать. Горло сдавило невидимыми тисками, будто на него кто-то наступил. Я пытался вырваться из удушающей тьмы, проснуться от кошмара и вдруг почувствовал, как кто-то схватил меня за плечо. Я инстинктивно обернулся, уже готовясь нанести удар, но увидел лишь лицо своего друга, освещённое фонарём.

– Не стоит ходить по одному, – просто сказал он. – Освещение скоро должны дать. Ребята уже занимаются этим. Но всё равно даже при свете лучше не ходить в одиночку.

– Где все? – растерянно спросил я. – Ты один?

– Ты отстал. Я отправился на твои поиски. Зачистка ещё идёт.

Друг повёл меня обратно к выходу, но каким-то другим путём. Мы прошли мимо большого технического зала, стены которого оказались забрызганы кровью. Два огромных прожектора били откуда-то сверху. Должно быть, они работали от генераторов. В центре зала валялись тела. Только тут я заметил едва ощутимый запах смерти. Сладковато-тошнотворный невидимый туман висел в воздухе, пропитав собою стены коридоров.

– Дальше! – скомандовал Юра. – Не надо тут задерживаться.

Тела, в беспорядке валявшиеся на полу, меня не шокировали и не испугали. Напугал меня запах, которого я никогда в своей жизни, слава Богу, не слышал и не представлял, каким он мог быть. Я не знал, что он настолько жуткий.

Я послушно зашагал следом за другом, но ужасная картина продолжала стоять у меня перед глазами. Сзади до нас донеслись звуки выстрелов и голоса. Я остановился и оглянулся назад, в темноту, где брезжил слабый свет.

– Тебе нужно на воздух. Идём!

Не дожидаясь моей реакции, друг схватил меня за предплечье и повёл дальше. Вскоре спасительный свет забрезжил вдали. Сквозь вырезанную дыру в двери било яркое весеннее солнце, но мне в его лучах почему-то мерещился кровавый отсвет.

***

Абсолютно бессмысленными трупами было завалено всё поле аж до самого горизонта. И хоть мне теперь кажется, что картина в моих воспоминаниях слишком преувеличена, записи в моих дневниках говорят об обратном. Эти записи словно водят меня по кругу. И каждый раз я возвращаюсь в то место – место, где всё закончилось и вновь началось – теперь уже по-настоящему.

Весь день, предшествовавший тому, в котором произошло непоправимое, противник пытался прорвать оборону 165 дивизии. Нациками было предпринято несколько атак тактическими группами при поддержке боевых машин, но, ни одна из них не увенчалась успехом. Наша артиллерия проработала ровно сутки, не смолкая ни на секунду. После дня и ночи непрерывного грохота, наверное, можно было сойти с ума, но Юра держался молодцом. Позиции удалось сохранить, и мы продолжили продвижение вперёд.

Мой друг был невесел, но старался этого не показывать. Предчувствовал. Всё предчувствовал. На самом деле мы все знаем, когда уйдём. Я с самого детства понял, что, как бы мне не хотелось сбежать поскорее, проживу я лет восемьдесят, а может, и того больше.

Мы ехали, сидя верхом на заляпанной грязными брызгами БМПшке, в компании Юриных сослуживцев и духов павших врагов, кровью которых была пропитана земля под гусеницами.

– Юр, давай остановимся? – попросил я.

– Ты боишься?

– Нет, но мы снова гонимся за призраком. Зачем? «Змея» не существует.

– Ты опять за старое. Какая разница: есть или нет? Я должен исполнить свой долг до конца. – Коротко ответил мой друг и больше не проронил ни слова до самого города. Он был зачищен наёмниками, и в нём мы смогли перевести дух, чтобы затем снова отправляться в наступление.

На западе, за невысокими холмами, поросшими дикими кустарниками, стояло крупное формирование нациков, занявшее несколько посёлков. Их срочно нужно было оттуда выбивать, ведь они прикрывались мирными жителями и держали их в заложниках. Только действовать нужно было очень аккуратно. Дома, вернее, то, что от них осталось, представляли собой жалкое зрелище. Но в каком бы они не были состоянии, за них всё равно следовало бороться. За каждый из них.

Боже… Я ведь это уже рассказывал! Но мои воспоминания, как и дневниковые записи, не отпускают меня и водят по кругу.

Мне запомнилась одна странная, самая продолжительная ночь в моей жизни. Мы заночевали в одном здании с противником. Нацисты укрылись на третьем этаже и обрушили лестничные пролёты. На контакт они не шли. Все требования сдаться игнорировали. Короче, продлевали свою агонию.

Если б у меня было право голоса, я бы с ними не цацкался, а просто дал бы по зданию из чего-нибудь тяжёлого, чтобы окончательно вычистить эту мразь с несчастного клочка земли, на котором стоял дом. Но… нельзя, не по уставу, не было приказа и т. д. В общем, мы просто сидели и ждали, пока они подохнут с голоду или перестреляют друг друга. На сдачу никто не надеялся.

За ночь они не сдались и не сдохли. Продолжали ждать свою смерть.

– Мы теряем время! Мы тупо теряем время! – жаловался кто-то из группы. Но приказа продвигаться дальше по-прежнему не было, как и устранять противника.

Время тогда тоже будто закольцевалось, как и мои воспоминания. Я вдыхал слишком холодный для весны воздух и пытался понять, как убедить друга побыстрее покончить с врагами. Весь день они молчали. К вечеру, правда, двое из них вышли в окно с интервалом в несколько минут. Сами или им помогли – мне было всё равно. По скромным подсчётам там оставалось ещё около двадцати упырей. И мой друг как раз получил распоряжение.

– В общем, расклад такой: если к полуночи не сдадутся, то… накрываем.

– Наконец-то! Два дня попусту потеряли! – с досадой сказал я.

– Но мы должны были дать им шанс – мы не звери.

– Зато они – хуже зверей! – со злостью ответил я. – Они не заслуживают ни единого шанса!

Добрым был Юрка, а я, по-видимому, злым. Оттого он ушёл так рано, а я вынужден был волочить свой крест ещё неизвестно сколько.

– Все заслуживают шанса на жизнь. – Спокойно ответил мой друг.

Самообладанию Юры мог позавидовать даже монах, это я до сих пор исходил праведным гневом и не мог успокоить свою душу, будто принял на себя все мытарства друга. Хорошо, пусть так. Я готов был маяться вместо него, ведь не зря же Высшие Силы оставили мне жизнь в том аду, хоть я и не воевал.

«Что же случилось дальше?» – спросите вы.

Они сдались.

Когда это произошло, я шокировано смотрел на Юру, ещё не до конца веря в происходящее. Как сейчас, я помню момент сдачи в плен наших врагов, которых он, найдя в себе силы, пощадил. И это было правильно и достойно уважения. Именно так и никак иначе мог поступить офицер нашей армии – армии, в которой на первом месте стояло главное, то, что отличает человека от всех остальных нелюдей – человечность.

Наши солдаты активно оказывали медицинскую помощь врагам, в то время как неонацисты безжалостно расстреливали раненных. Причём, даже своих! Верх жестокости и морального уродства!

Им закинули верёвки. Они спустились по ним. Все скрюченные, скукоженные. Думали, наверное, что их тут же грохнут либо начнут издеваться. Судили по себе. Я не сдержался и плюнул одному из них в лицо. Даже противно было прикасаться, чтобы избить. А их… Их накормили, перевязали им раны и отправили в лагерь для военнопленных, чтобы потом обменять на наших.

Мне вновь стало противно. Я со злостью грохнул кулаком по стене. С неё осыпалась штукатурка с каплями моей крови из разбитых костяшек.

– Ну не бесись! – участливо сказал Юра. – Слушай, если б я дал тебе автомат, ты бы сам их лично перестрелял? Смог бы?

– Смог! – рассержено ответил я, но кому я врал?

Мой друг присел возле меня и положил руку мне на плечо.

– Знаю, я – злобный, малодушный человечишка…

– Прекрати так о себе говорить. Это не так. Ты просто слишком непримирим и принципиален. У тебя есть только чёрное и белое. А жизнь многогранна. Стопроцентных святых нет, как нет и стопроцентных грешников.

– Всё равно, они не заслуживают этой жизни, которую ты им дал!

– Ну, ещё неизвестно, что их ждёт, и как они ею распорядятся…

***

Юра как-то рассказывал, что после того, как он окончил службу, он поселился в Подмосковье, в живописном старинном городке с чудесной природой и размеренным укладом жизни. Мой друг занялся бизнесом и раз или два в неделю ездил в Москву на электричке, чтобы встретиться с поставщиками либо подписать какие-нибудь бумаги. Остальную работу он выполнял удалённо.

В воспоминаниях я увидел его как-то раз в задумчивости сидящим у реки. Он смотрел на водную гладь, жуя какую-то травинку, и о чём-то усердно размышлял. Наверное, уже тогда он знал своё будущее, не мог не знать, и то, как сложилась его дальнейшая судьба, не стало для него неожиданностью. Он готовился к этому последнему бою всю жизнь, всю жизнь шёл к нему, как к заветной цели, ведь, по сути, это то, к чему в глубине души стремится каждый воин, ставший на путь служения Родине. К последнему бою, который будет означать конец борьбе. Но Юра никогда не сдавался, и сдаваться не собирался. Под этим последним боем я подразумевал окончательное завершение войны – неважно, какой: зримой ли или той, что каждый из нас ведёт внутри себя.

Юра был очень светлым человеком, распространяющим вокруг позитивную энергию. Глядя на него, хотелось жить. Глядя на него, возникала уверенность в том, что у этого мира ещё не всё потеряно, и пока в нём существуют такие люди, как мой друг, он будет стоять и никуда не денется. Глядя на своего друга, я снова начинал верить в правду и справедливость, в то, что есть какая-то высшая цель нашего существования на Земле. А потом обращал свои мысли на настоящее, на то, что творилось вокруг, какая тупая, злобная, бесформенная сила пыталась отнять у меня, у всех нас нашу Родину, и сказка рушилась. Приходило резкое понимание того, что этот бой будет вечным, а покоя никому из нас, ныне живущих и почивших, не видать нигде: ни в мире мёртвых, ни в новом воплощении, ни в альтернативной реальности, если таковая существует.

Я понял, что само понятие борьба даже не синоним, а равно понятию жизни, что без борьбы последняя просто не может существовать и не имеет никакого смысла. Ведь, даже заглянув внутрь себя, можно увидеть, как бесчисленное множество бактерий борются за существование в нашем организме, чтобы он продолжал функционировать без сбоев, триллионы атомов каждое мгновение преодолевают непосильную тяжесть энтропии, чтобы мы с вами могли жить дальше и оставаться теми, кем нас сотворила Природа. И это удивительно, ведь, не борись за жизнь все эти микроскопические частицы Божественной Мысли, и Человека бы не существовало… Он был бы кем-то или чем-то другим…

В тот момент, когда я вернулся домой, в свою пустую холодную квартиру на отшибе, мой друг уже был далеко, в метафизической точке Немо, в зоне недосягаемости, максимально отдалённой от всех живых, но мне почему-то казалось, что он совсем рядом. И он был рядом. Он оставался в памяти тех, кому был дорог, тех, кого спас и защитил от несправедливости, тех, для кого слово Родина – не пустой звук… Для меня он остался верным другом и образцом для подражания, до которого я, к сожалению, не дотягивал. Единственное, чем я мог гордиться, это дружбой с ним, и тем, что оставался рядом до конца, хотя теперь, спустя время, мне кажется, я преувеличиваю свою значимость. Она – ничто, по сравнению с тем, что он сделал для нас. И я никогда не устану благодарить его за это.

______________________________________________________________

Кулик Вера

             Родина

Почему здесь и небо синей,

Почему здесь трава душистей,

Почему здесь даже из лужи вода вкусней,

И людей прощать проще!

Почему здесь и горе проходит быстрей,

Почему здесь и слезы смывает дождем теплей,

Почему я уверенней делаю шаг,

И врага обхожу не ропща!

Почему, споткнувшись, встаю и иду,

Почему дышу вольнее,

Почему слово к слову слагаю мудрей,

И живя, не прошу чужого!

Почему горсть земли сжимаю сильней,

Почему не отдам другому –

Потому, что все сердце мое в тебе,

Мой Донбасс – и не будет другого!

   Верую!

Мы думаем, что все изведано.

Мы думаем, что все написано.

Мы думаем, что в истории

Давно уже все пройдено.

Но выйду я в степь цветущую,

Дурманящий запах выпью,

Почувствую себя частью большего,

Почувствую себя частью высшего.

И сколько не приходилось бы

Сгибаться иль триста, иль тысячи лет,

А если славянский дух теплится,

Подымишься и воспрянешь ты!

Земля ты моя, РОДИНА!

Тобою горжусь, животворствую.

Хотя обокрадена ты и затоптана,

Но не брошена на поругание.

А ветры летят – все плохое выдуют!

И Солнце-Ярило – выжжет все!

И Мать-Земля моя выстоит,

Из множества безликого – в человечество!

                   «Живи и помни»

Ты о чем так задумалась, степь моя?

О минувших годах иль сегодняшнем дне.

Одурманили мысли весенние травы мне –

Не хочу о плохом с тобой говорить!

Терриконы затихли курганами.

Затерялся в ковыли шахтерский народ.

И все реже я вижу лица шахтерские –

Где тот «парень», в степи, «молодой»?

Сила грозная и многоликая –

Гордость нашей Донецкой Земли:

Уважали когда-то шахтера-забойщика,

Словно солдата с передовой войны.

А сегодня осталась история,

Как обо всём о великом - ковыль помолчит…

Что-то сильное, гордое, нерушимое

Стерли в памяти будущей мы.

Мне осталось ходить в музей,

Мне осталось читать книги,

И тебя Донбасс беречь

От забвения, пепла, обиды.

Гордым именем снова звучи!

Новый путь пролагай смело!

Я с тобою хочу идти,

Новой жизнью питать вены!

                       Знаю

У меня есть цвет весенней вишни.

У меня есть девственность небес.

У меня есть тайна степи древней

И цветущих трав дурманящий туман.

Никому завидовать не смею.

Никого обидеть не хочу.

Ничего чужого не желаю.

Я лишь жить, как следует, учусь.

Предков силу чувствовать уметь бы.

Правду отыскать в болоте лжи.

Честь дедов не затоптать, не предать.

Веру в жизнь не потерять суметь.

Я тобой, Донбасс, горжусь и буду!

О тебе читаю и пою.

Сколько стерто, столько и воспето.

И пусть грабят - но не украдут!

Солнце как светило, так и светит.

По весне опять цветут сады.

А зимою снова горесть снег укроет –

Главное ведь в жизни сама жизнь!

Я уж тем в тебе сильнее буду,

Что себя в тебе уберегу.

У тебя земля особым паром дышит –

С этой силой я и устою!

                 Осознание

Встал, открыл окно сегодня утром:

Понял я, что город мой живет,

Птичья песня в унисон с листвой

Говорит о суете времен.

Сапоги пройдут иль босоногий мальчик

Беззаботно по тропинке пробежит –

Будет тихо солнце подыматься утром,

И также тихо в вечер уходить.

Пусть эфир взрывается словами

Громогласных лозунгов времен,

Пусть и землю разорвут на части –

Не впервой: ведь Родина моя переживет!

Где-то вдалеке доносит рупор

Шахт, заводов ранний гул работ –

Это все придет-уйдет, а небо, ветер будут!

Город мой, тобой душа живет!

Тот, кто чужд тебе, придет, возьмет и сгинет.

Тот, кто дорожит, в тебя врастет.

Станет частью этих терриконов,

Плодородных, кормящих земель!

Громко говорить сейчас - не кстати.

Песни петь – уж слышали давно.

Просто ты люби, как любят в «мальстве» дети.

Просто так: что есть, что дышишь, что живешь!

Ведь дожди идут не за оплату,

И цветы цветут, чтоб просто быть.

Потерять добро – чего же проще!

РОДИНА твоя – ведь это ТЫ!

______________________________________________

Козицына Екатерина

Северная жемчужина

Жемчужинка Русского Севера

С вратами в Арктический путь…

По Белому морюшку с важностью

Морские суда к нам идут.

Увидеть, почувствовать хочется

Красоты суровой земли.

Милей ничего нет Архангельска

Поморской, родной стороны.

Центральную улицу города

«Маяк» освещает большой.

В народе он назван «высоткой»

И шуточно карандашом.

С вершины прекрасного здания

Откроется вид неземной.

Увидеть, который возможно

Лишь только с той «точки» одной.

Известен наш город поморами:

Малина, Писахов, Прутков.

Прогуливаясь по Чумбаровке,

Мы к ним обращаемся вновь.

Уйти просто так не получится,

Гостинец с собой нужно взять –

Варенье из северной ягоды

И вкусный ручной мармелад.

Талантливы жители местные

На украшения домов.

Искусные яркие образы

Отыщут в душе уголок.

Вдоль речки

Вокзал простирается.

С ним рядом стоит пароход.

За всю вековую историю

Не раз «Гоголь» сделал поход.

Часовни, соборы встречаются,

Нет счета церквям, куполам.

С Двины богатырь возвышается,

Святого Архангела храм.

Наш город – венец вдохновения

С суровой и вольной душой.

Откроет для каждого жителя

Характер он северный свой.

Встречает туристов приветливо,

Приехать зовет вновь и вновь.

В душе каждого посетителя

Оставит тепло и любовь.
___________________________________________________

Персиянова Виктория

"...Помни, что не лишён ты святости

И что солнце на всех - одно!"

Быть собой в земной жизни - главное

И по силам добро творить.

Время быстрое, время славное,

Смысл жизни - всегда любить!

Верным быть и любви и Родине,

В своём сердце хранить уют.

Сколько трудностей было пройдено,

Сколько трудностей ещё ждут,

Но при этом, при всём, сколько радости

Испытать тебе суждено!

Помни, что не лишён ты святости

И что солнце на всех - одно!

_______________________________________________

Ракова Елена