Главная

Подборка работ 21.10.24 по 10.11.24

Подробности

Автор: Super User

Категория: Работы участников

Опубликовано: 09 Ноябрь 2024

Просмотров: 116

Полувидько Владимир

Моё астраханское лето

Иногда, чтобы путешествовать и совершать открытия, необязательно далеко

ехать. Этим летом мы с родителями побывали в трёх необычных местах

Астраханской области. Помню, как я удивился, когда узнал, что у нас,

астраханцев, есть свой маяк. Маяк – посреди степи? Они же бывают в море,

служат для ориентировки кораблей? Оказывается, в селе Вышка когда-то

давно, ещё во времена Петра I, построили маяк, ведь Каспийское море тогда

было совсем рядом. Сейчас маяк не работает. Мы отправились посмотреть –

долго ехали, потом поднимались по старинной винтовой чугунной лестнице

вдоль стен, испещрённых надписями «бывалых туристов» и окон, таких

высоких, что в них мог бы свободно встать человек. На самом верху нас

встретил «смотритель маяка» - добрый пёсик. Он разрешил себя погладить,

но не захотел спускаться вниз. Мы смотрели сверху на окрестности и

представляли, что здесь когда-то было море.

Ещё два удивительных места нашей области – гора Большое Богдо и озеро

Баскунчак. Они объединяются в заповедник. Гора в степи? Да! Удивительная

необыкновенная гора, пусть и совсем невысокая. Там есть «поющие скалы».

Калмыки считают Богдо священным местом. Даже название горы в переводе

значит «святой». Мы видели статую Белого Старца, покровителя горы. А ещё

у подножия растёт Дерево Желаний. На его ветки завязывают разноцветные

ленточки, например, жёлтую – для исцеления от болезней, красную – для

счастливой любви, синюю – для отличной учёбы. И, кроме того, Большое

Богдо радует глаз потрясающими, почти марсианскими, пейзажами – здесь

очень много красной глины. Особенно красивы разломы горы, в которых

видны разные слои почвы. И где-то на вершине горы живёт уникальная

ящерица, занесённая в Красную Книгу – пискливый геккончик.

Недалеко расположено озеро Баскунчак, в котором добывают соль. Мы долго

шли к воде по блестящей, белой от соли земле, как по льду. Вода в озере

настолько солёная, что выталкивает тело наружу, поэтому на ней можно

лежать, как на матрасе! А после купания кожа становится белой и солёной.

Мы видели местную железную дорогу, построенную для вывоза соли. А ещё

многих людей, которые приезжают сюда лечиться, купаются и принимают

грязевые ванны из лечебной глины. Вот такое получилось астраханское лето!

Недавно в новостях я услышал, что у нас, в Астраханской области, нашли

древние захоронения и клады сарматских царей. Сейчас там ведутся

археологические работы сотрудники Краеведческого музея. Их находки –

мировая сенсация. Так что путешествие не заканчивается!

_________________________________________________________________________

Шикида Виктор

Я понял урок!

Однажды мы с братом в войну поиграли.
Услышали выстрелы : первый, второй…
От домадалёкомы убежали…
Теперь как вернёмся мы с Пашкой домой?!
Вот я обернулся: «Где же ты Пашка?»
Смотрю : с автоматом на немцев бежит.
- Не-ет!!! Выстрел … В крови вся рубашка.
- Беги! Брат ! – он,падая, с болью кричит.
Я снял автомат и, спуская курок,
В ответ закричал: «Я понял урок!»

___________________________________________________

Клюкин Никита

«Горжусь своим дедом»

Память это великая сила.

Хочу сегодня рассказать про своего дедушку Клюкина Геннадия Павловича. Я не был с ним знаком, он умер задолго до моего рождения. Но моя семья свято чтить его память. Мой отец много мне о нем рассказывает, и,   смотря на его портрет, я чувствую, что я знаком с ним, очень его люблю и горжусь им.

Родился мой дед 01.08.1927 в городе Чкаловске (ныне Нижний Новгород), в 7 лет остался без отца. В 1942 году он закончил 7 классов и в 15 лет с другом пошел в военкомат проситься на фронт, но их направили в школу юнг на Соловецкие острова, где они учились 2 года военным профессиям.

В 1944 году его направили на Черноморский флот радистом, где он и встретился с врагом. Воевал он на минном тральщике "Морской охотник", который уничтожал вражеские подводные лодки. В 1945 году Геннадия Павловича перевели на Дунайскую флотилию и они гнали фашистов по реке Дунай до Будапешта. Демобилизовался в 1947 году.

У деда много награди медалей. Я горжусь своим дедом.

У меня много друзей, которые хорошо учатся и любят своих родных и близких. Я вот часто задумываюсь, смогли бы мы поступить так, как поступил он в юности, пойти защищать свою родину в 15 лет.   И решаю, что да, мы бы поступили так же. Встали бы грудью на защиту своей Родины, своих родных и близких.

Важно понимать всю значимость вклада, внесенного нашими предками в защиту Отечества. Каждый участник Великой Отечественной войны – герой, чья память должна быть увековечена не только в кругу семьи, но и во всем мире. Вечная память тем, кто защищал Родину и не думал о себе, кто отдал свою жизнь во имя мира на всей Земле!

________________________________________

Трудолюбов Филипп

Два подарка

Уже прогорели свечи, пропитанные ароматами ладана рождественской службы. Под наряженной ёлкой не осталось ни оного подарка, а сама зелёная красавица лишилась чуть ли не половины конфет со своих колючих ветвей.

Взрослые и дети, что наполняли наш большой дом, вдоволь позабавились за день. Расправившись с прихваченными на ярмарке вкусностями, все ждали дядюшку Леопольда к праздничному вечеру.

Этого редкого гостя знали все от мала до велика. От дядюшки невозможно было дождаться обычного подарка. Вместо них всегда были самые экзотичные диковинки и невероятныеистории, привезённые им из нескончаемых путешествий.

Всем дядюшка Леопольд нравился. Взрослым, так как в нём не умер радующийся всему новому мальчуган. А нам потому что в нём так и не родился взрослый зануда.

Нас, детей, он очень любил.Меня с братьями и сестрами, детей прислуги, вокзальных мальчишек – носильщиков и совсем юных продавцов газетами и трубочистов, девочек – крестьянок на ярмарке. Одним словом, всех.

Казалось не было ребёнка,которого бы не облагодетельствовал дядюшка. Каждого по-своему, постоянно угадывая, что нужно тому или иному маленькому человеку.

Его добрый нрав не менялся от страны к стране в множестве из которых он бывал. Так что хоть родных детей у него не было, дядюшка был у детей всего мира.

- Он как дед мороз, но не дед и не мороз, - шутливо говорил папа.

- И подарки носит все четыре поры года, - отвечала мама, - слышала твой брат основал ещё один сиротский приют где-то за границей.

- В этом весь Леопольд, - озарялся улыбкой папа, -где бы ни прошёл всегда старается оставить что – то хорошее после себя. Больницы, приюты и школы цветут за ним как цветы Гёте.

В каждом своём письме и открытке он обещался им вернуться к рождеству, а недавно была получена от него телеграмма - дядюшка уже мчал на паровозе.

Это сейчас повсюду поезда и всё больше путешествуют самолётами, а тогда даже чтобы добраться до железной дороги требовался извозчик. Игрушечный автомобиль в детских ручкахбыл редкостью, не говоря уже о настоящем на дороге.

Давно это было. Тогда я был ещё маленьким, но прекрасно помню тот рождественский вечер, который никто не решался начинать, не дождавшись дядюшки Леопольда. Обычно семеро одного не ждут, но как я уже вам поведал, дядюшка был необычным человеком.

Нам, мальчишкам и девчонкам было легче. В детстве проще радоваться рождеству, подаркам, разглядывать своё искажённое отражение в стеклянных шарах, вертеп с поклоняющимися маленькому Иисусу волхвами рядом с манящей запахом хвои ёлке.

Взрослым же дамам и господам нужно было постоянно себя чем-то занимать. После того, как гостям родителей наскучило слушать новомодные пластинки на граммофоне их последней шалостью стало пари. Приедет ли…

- Дамы и господа, Леопольд Фомич Пущев! – оповестил дворецкий.

- Братец!

- Я тоже рад тебя видеть, – дядюшка ещё не успел снять массивную шубу, как к нему потянулись с приветствиями, - и всех вас, господа, тоже. Мадемуазель, позвольте ручку.

-А мы уже поспорили поспеешь ли к вечеру или к утру.

- Я привык успевать, пока путешествовал, - весело отвечал Леопольд Фомич, - на что спорили?

- На бутылку «Рябиновой» Шустова.

- Несравненную?! Всю Россию пересёк и в газетах о ней только и писали. Кто в выигрыше?

- Все, потому что победитель обязуется угостить собравшихся, - вслед за папой ухмыльнулись и остальные дяденьки во фраках.

- Ну и хитрецы же вы все, - дядюшка довольно потёр руки, - но сначала – мои маленькие друзья.

Шуба была сброшена – под ней скрывались тонкие черты высокого мужчины в отличном парадном костюме.

- Уже не такие и маленькие как погляжу, - покачал головой дядюшка Леопольд, а после подмигнул, -запомните одну вещь, пока совсем не выросли: никтоникогда не слишком взрослый для подарков.

Тот же час слуги внесли мешок с улицы из которого дядюшка один за другим доставал свои дары из дальних стран. Всё и не упомнишь.

- Ваши подарки, дамы и господа, за мной не поспели, - извиняющимся тоном произнёс Леопольд Фомич, - но мои истории всегда со мной.

Тут я и получил свой подарок от дядюшки.Это была кукла. Белый лис в черных китайских одеждах из-под которых выглядывали девять хвостов. В его совсем человеческих глазах читалась усталость. Острую морду тянуло назвать лицом. В руках он держал красный мешочек.

Ещё мне очень хорошо запомнился зеленый дракон, которого получила моя старшая сестра. Его длинноеизвивающееся тело, покрытое чешуйками, было искусно выточено из дерева в мельчайших подробностях. Разинутая пасть с клыками, когтистые лапы и глаза. Взгляд был совсем иным, чем у моего лиса, но было что – то общее.

- Ты родилась в год дракона, - сказал сестре дядюшка, - наступающий новый год пройдёт под его покровительством. Как видишь, в этот раз он зеленый и деревянный.

- А каким он был в год моего рождения?

- Черным и водяным.

- А я какой дракон? А я какой дракон? – доносилось от окружавших Леопольда детей.

- Из всех вас дракон только Валентина, - объяснял Леопольд Фомич, жестом рук призывая к спокойствию, - сейчас вы всё поймёте, когда я кое-что вам расскажу. Идёмте в каминную.

Под треск дров и пляску света от огня дядюшка повествовал о том, как Желтый император* создал календарь, о небесной гонке и двенадцати животных, что прибежали первыми.

По окончанию рассказа все всё поняли. Каждый узнал каким он был «драконом».

- Дядюшка, а почему среди зверей, победивших в небесной гонке, нет лиса? – призадумался я в слух, - Папа рассказывал, что лисы быстрые и очень хитрые.

- А эта история как раз касается твоего подарка. И твоего, Валентина, тоже.Оба они сделаны талантливым тибетским монахом, которого я повстречал в одном изгорных монастырей. Он утверждал, что и кукла лиса, и фигурка дракона выполнены с натуры. Я расскажу вам историю, которую сам услышал от него.

***

Давным – давно тибетские монахи приютили сироту, которого нашли в корзине у своих ворот. Мальчик рос и стал служкой в монастыре. Учитель часто отправлял его в долину с поручениями. Его очень утомляли постоянные подъёмы и спуски.

Как – то уставший после очередного возвращения из долины служка спросил:

- Учитель, почему наш монастырь на горах возвели? Будь он в долине было бы намного лучше.

- Отсюда до небес ближе, а от земли дальше, мой мальчик. Ты ещё поймешь, что это хорошо.

Служка рос и стал молодым монахом. Он уже всё больше думал о небесах, чем о земле, и всё чаще вглядывался вверх.

Над монастырём нависала большая черная гора. Издавна её называли Лисьей, за две белых острых вершины, что напоминали уши этого животного.

Однажды задумавшийся монашек спросил:

- Учитель, почему наш монастырь возвели не на Лисьей горе? Она выше нашей – с неё ближе к небесам.

- Она слишком близко к небесам, мой ученик. Когда пойдёшь испытывать себя молитвой не ходи на неё. Это место не для смертных.

Вскоре наступило время испытания молитвой. Молодые монахи разбрелись по горам в поисках уединённого места. Но сиротка - монах не найти горы, что была бы не занята его монастырскими братьями. И решил он тогда преступить запрет и пойти на ту, что была ближе прочих к небесам.

Только он взошёл на Лисью гору и уже было приступил к медитации, как услышал чьи – то шаги и вздохи.

- Эх! Эх! До чего же я одряхлел! – кашляя приговаривал старый девятихвостый лис, но продолжал подниматься в гору. От седины его шерсть была как снег. Все девять хвостов шурша волочились за ним.

Молодой монах спрятался за выступами скал и как малый ребёнок закрыл глаза. В ужасе читая мантры монашек почувствовал дуновения тёплого ветерка, что доносил аромат фруктовых деревьев. Оправившись от страха, он высунулся из укрытия.

Теперь гора больше напоминала цветущую долину, в которой монашек уже давненько не бывал. Среди милого его сердцу мягкой погоды и ярких плодоносных ветвей стояла беседка. Под крышей, увешанной колокольчиками – амулетами, восседал старик – лис. Он всё считал и пересчитывал красные и черные монетки, складывал их в мешочки, щёлкал счётами, делал записи кисточкой по пергаменту.

Рядом стоял полностью готовый к чайной церемонии столик облепленный листами бумаги с заклинаниями и с чайником на углях.

Старый лис кряхтел и выглядел ужасно уставшим. Как вдруг глаза его загорелись, уши стали торчком, а все длинные хвосты вздыбились и стали походить на павлинье оперение.

Молодой монах уже устрашился, что его учуяли. Вдруг он ощутил на себе приятный дождик.С небаслетел дракон, оплёл кольцами своего длинного телаодну из заснеженных вершин, и соскользнув со скал очень быстро оказался напротив седого счетовода.

Поначалу монашек не мог разобрать о чём те говорят и стал прислушиваться тщательнее.

- Вот и мой черед год хранить, - проговорил небесный змей, уложив усатую морду на сложенные лапы, - смотрю он будет не простым.

- Да, - отвечал лис, перебирая черные монетки, - в этом году немало паршивых деньков. Что там в будущем вообще?

- Ты же не хуже меня знаешь.

- Но ты хранитель года – тебе виднее.

- А ты был стар ещё тогда, когда Жёлтый император объявил о небесной гонке. Сам – то как?

- Старость пришла, а я ещё молод, - весело отвечал лис сиплым голосом, – если бы тогда о мне не забыли, то ты бы пришёл шестым. Всех бы обогнал.

- Скажешь ещё, - усмехнулся дракон, - кто ж знал, что ты тогда расписывал стены пещер?

- Ну не будем о прошлом. Их императорское величество каждому определили своё дело, - лис провёл когтистым пальцем по своим записям, - какой ты в этот раз… Ага! Отворяй пасть зелёный деревянный дракон!

Лис подошёл с деревянной чашей в лапах и выплеснул в разинутую пасть что – то похожее на зеленый чай. Преображения стража нового года не заставили себя ждать. Он стал как ожившее дерево, хвост как ветвь, чешуя как листья, а лапы стали подобны корням корням.

- И вот твоё время, - вслед за чаем полетела красная сума, которую дракон заглотнул, как некогда жемчужину, - всё в точности подсчитано. Можешь быть уверен.

- Я никогда и не сомневался. Когда же воротиться кролик?

- Просто ты рано прилетел, друг мой. Позволь усластить твой разум игрой в вэйци,** а слух мелодиейгучжэн***, пока ты в ожидании.

- Может сразу баню наколдуешь?

- Лучше после конца года, а то он так и начнётся без тебя.

Какое-то время дракон и лис были увлечены игрой, пока струны сами собой, будто бы дыша, издавали чарующие звуки.

С неба слетела маленькая точка. Еле заметная она скользила по льдам другой вершины Лисьей горы.

Очень скоро из зарослей деревьев выбежал кролик в цветастом ханьфу****. Синий и водяной, он оставлял за собой лужи, а сам колыхался от карпов, что плавали внутри него.

Встав на задние лапы, он подошёл к беседке.

- Здравствуйте, господин Бай Фа, - поклонился новоприбывший и протянул маленький тощий мешочек, - вот оставшееся время с моего года.

- А вот твой чай, Ту - цзы. Да… как всегда в остатке не густо, но совсем скоро и тринадцатый месяц скопиться.

Тем временем отведавший чая кролик из синего стал цветом подобно серой луне. Круги на воде сменились шерсткой.

- Ну что ж, - протянул старый лис, - передай моё почтение госпоже Чан Э*****, Ту - цзы. А тебе, Лон, я желаю удачного полёта.

- Обещай мне, что наколдуешь баню по моему возвращению, - ухмыльнулся дракон.

- Обязательно, - подмигнул Бай Фа.

Кружась в воздухе, Лон взмыл над восточной вершиной лисьей горы. А Тут – цзы побежал вверх по склону западной горы и продолжил бежать по небу до самой луны.

Бай Фа ещё какое-то время вглядывался своим друзьям вслед. Вытянувшийся со сложенными за спиной руками и острыми ушами он напоминал очертания лисьей горы, как её видел молодой монах из монастыря.

Старый лис взмахнул веером. Вмиг исчезли прекрасные сады, беседка, меж тёмных валунов снова гудел холодный горный ветер. Спряталось солнце, ушло тепло, вернулись тучи.

Бай Фа сгорбился, уши его поникли.

- Вот ты и побывал здесь, - не оборачиваясь прохрипел седой лис, - не разочаруй меня, сынок. Ещё долго жить будешь.

Монашек понял, что обращались к нему. Охваченный странным чувством, он решил не бежать в страхе под кров монастыря, а медитировать прямо здесь и сейчас.

Читая мантры ему открывалось доселе неведомое.

Вот он сам ещё младенец. Бай Фа оставляет корзину с ним у ворот монастыря. Седой лис не кажется таким старым. Глаза горят, острые уши торчком, пока все девять хвостов заметают его следы.

А вот он спустя сотни лет всё в том же монастыре делает фигурки хранителей года. Каждого из них он видел своими глазами на Лисьей горе. И какой - то высокий странник из далёких земель.

У него доброе сердце, любящее детей. Пусть возьмёт фигурку деревянного зелёного дракона и куклу Бай Фу.

Скоро бессмертный отец с девятью хвостами понесёт своего сына к вратам перерождения, как некогда принёс к воротам монастыря.

***

- Бай Фу узнал о небесной гонке только когда вышел из своих пещер, - повествовал дядюшка, - о древнем и мудром девятихвостом лисе гонцы Желтого императора попросту забыли. Смирившись с такой неудачей, он всё же решился пусть и с опозданием, но всё же явиться на зов императора.

А тем временем двенадцать победителей так не сумели поделить меж собой вверенные им годы. Ни у кого из них не получалось. Каждый раз выходил лишний остаток, который невозможно было никуда пристроить. Разве что собрать из них тринадцатый месяц. Но у каждого уже был свой месяц.

Тогда Желтый император решил выглянуть из своего дворца в поисках решения проблемы. Все проигравшие животные разбрелись оплакивать своё поражение. Только позабытый Бай Фу поклонился своему императору.

Хуан-ди понял,что никто не справиться с этим лучше и назначил старого лиса управителем времени и хранителем тринадцатого месяца.

Рассказав всё это, старый престарый монах предложил мне эти фигурку и куклу – подытожил дядюшка Леопольд, - и как было отказать такому хорошему человеку?

- Какая невероятная история! – мама хлопала в ладоши.

- Это ещё не всё.

- Что же ещё, братец? - спросил папа.

- Все мои подарки не простые, но лис особенный, ведь он предсказывает будущее. Как? Сейчас покажу. Видишь мешочек у него в руках? – указал мне подсевший рядом дядюшка, - Раскрой его и достань монетку. Красная – год будет удачным, ну а с чёрной думаю и так понятно.

Я развязал несложный узел и посмотрел. Внутри казалось, что всё было темнее черного.

- Страшно заглянуть в будущее, – дядюшка положил руку мне на плечо, - не меньше чем не ведать о нём. Так или иначе мы должны сделать то добро, что не успели в прошлом. Так мне сказал монах в тибетском монастыре.

Сунув пальцы в темноту, я достал оттуда красную монетку с квадратным отверстием посередине.

- Дамы и господа, - дядюшка Леопольд подкинул монетку к верху, поймал и поднял над собой, - будущий год обещает быть добрым!

Давно это было. Очень давно. Много раз уже я доставал монетку из мешочка Бай Фа и помню всё как вчера.

Иногда попадались черные монетки, но я никогда не забывал слова старого тибетского монаха.

*Жёлтый император или Хуан-ди – легендарный древнекитайский бог – император.

**Вэйци – древняя китайская настольная игра, более известна как Го.

***Гучжэн – традиционный китайский струнный инструмент.

****Ханьфу – традиционный китайский костюм.

*****Чан Э – древнекитайская богиня луны.

_________________________________________________________________

Наумова-Лямина Анна

   Из цикла деревенских очерков и рассказов о жизни в эпоху «девяностые-нулевые»

                     «ДЕТСТВО ПАХНЕТ КЛЕВЕРОМ»

                                           (отрывок)

УЛОЧКА-КРОХОТУЛЕЧКА

                           1. Деревенька из четырёх дорог

   Всё моё детство прошло в деревне Базарихе Тюменской области на небольшой улице Советской. Это правый поворот от центральной трассы, если ехать из райцентра. Дорога эта – облагороженный асфальтом участок некогда знаменитого Екатерининского тракта, Государевой дороги. Когда-то в давно минувшие времена по нему прогоняли ссыльных, вели каторжников, закованных в кандалы, проезжал гренадёрский полк принца Евгения Вюртембергского… От моего дома этот отрезок Великого пути находился в трёх-четырёх минутах ходьбы.

   В деревне моей улочек немного – всего четыре: Ленина, Строителей, Береговая и Советская. Все они разные, со своей историей. Улица Ленина – самая длинная, это «хутор» - из трёх отдельно стоящих домиков перед мостом и «большака». Она по середине деревни и от того считается главной. Начинается с одного моста через узенькую речушку Базаришку и заканчивается другим мостом через другую реку, что покрупнее - Барсук.

На Ленина стоит автобусная остановка, просторный сельский магазин, построенный как альтернатива старому примерно в конце семидесятых годов. В этом магазинчике два с половиной года перед переездом из деревни работала продавцом моя мама Елена. Если встать лицом к его фасаду, можно увидеть развалины старой фермы, елань и там, вдалеке, крышу моего дома. Напротив магазина после войны находилось здание старой начальной школы. В ней в шестидесятых годах училась моя мама - до четвёртого класса - и мои три тётушки, кроме младшей. А потом, спустя некоторое время, школа сгорела. Остались на её месте только шесть могучих тополей. Да и тех уже сегодня нет. Вырубили их недавно из-за угрозы обрушения на провода и близстоящие домики. Мама толком не помнит учёбу в этой школе, только отдельные фрагменты: как отец её привозил по осени в школу на синем мотоцикле, который почему-то в народе называли «козлом», как писала чернилами, как не давала списывать своей троюродной сестре Людке, а та всё равно забиралась под парту, вылезала с другой стороны и подсматривала. На это Лена ей говорила: «А теперь дай мне за то, что списала, две копейки». Копейки у Людки были, и она давала.

   На улице Строителей – тоже длинной – некогда возвышался двухэтажный деревянный клуб, построенный в 1967 году, и фельдшеро-акушерский пункт. Ещё раньше здесь располагались вместительные ясли. Теперь нет ничего из упомянутого, а сами здания словно растворились во времени. От клуба и следа не осталось, будто его и не было. Хотя ещё двадцать лет назад я ходила туда глядеть кино и покупать крабовые чипсы в тесном магазинчике, под который выделили одно из клубных помещений. Чипсов привозили мало, и редко когда они доставались мне.

   - Ну, блин, - сердито возмущалась я, протиснувшись в тесную торговую комнатушку, в которой вкусно пахло печенюшками и конфетами. – А кто их раскупил?

   - Как – кто? Люди, - умничала продавщица, шустрая и предприимчивая селянка, мать четверых детей.

   А вот в переулке Строителей жива ещё Базарихинская начальная школа. Правда, ребятишек в ней не учат уже более десяти лет. Больше семи лет нет здесь и сельской библиотеки, которую в 2004 году перенесли в здание школы из разрушенного клуба. Читают люди мало, посещают библиотеку редко, содержать её властям стало и вовсе не выгодно. Помещение же школы вместительное, соответственно, непомерные расходы на отопление.

   Зато само здание школы сохранилось, хотя говорят, оно сейчас в аварийном состоянии. Приличное, бело-красное, кирпичное, с голубыми рамами на окошках. Примерно до 1995 года здесь находился детский сад, стояли различные карусельки, которые педагогические работники вовремя подкрашивали. Территория была ухожена, обнесена заборчиком. Всё было разноцветное и привлекало ребятню - даже когда после перестройки садик закрыли, оставили только школу, я сюда прибегала играть как на детскую площадку. Помню разноцветные колёса для прыгания, зелёную дачку, лесенки, большую двухместную качель-доску… Вот эта самая качель-доска в начале девяностых моей двоюродной сестре Тане сломала руку. Мать её работала нянечкой в том же садике, видит: детей с прогулки привели, а у дочки рука повисла, как плеть. Послали за нашим дедом. Он нашёл в деревне автомобиль, договорился, чтобы срочно везли Таню в райцентр – в больницу, на приём к хирургу. Долго ходила дошкольница в гипсе, пока косточки заново не срослись. А когда окончила школу и поехала поступать в город в педагогический институт, забрала из медпункта свою медицинскую карту, которая велась с её детства. Здесь, по идее, должна была быть запечатлена вся история развития ребёнка. Ради интереса открыла – полистать. Но лучше б не открывала. В карте было написано, что в садике в 1993 году она сломала себе ногу, и лечил эту ногу такой-то хирург, такими-то лекарствами.

   Школа Базарихинская стоит как бы на пригорке. Рядом течёт река Барсук. Минуешь школьные ворота, выйдешь на бугор. Подойдёшь к его краю – увидишь речку. В детстве эти берега казались мне такими крутыми, обрывистыми. Внизу обычно паслись чьи-нибудь кони. Теперь кажется, будто совсем низенькие берега эти. Но видно с бугра также и речку, и мост, и ближние лесочки. Дома подле школы в основном двухквартирные. Их когда-то колхоз строил своим работникам. Но есть сейчас среди них и такие, где в одной половине живут люди, а другая стоит бесхозная, с выбитыми окошками и заросшими крапивой палисадниками.

   Улица Береговая располагается по берегу другой речки – Базаришки, которая больщше похожа на ручей. С неё открывается вид на реку, другой мост и деревенское кладбище. Домов на улице этой немного, но, что радует, все жилые и по-деревенски ухоженные. На этой улице вырос мой дедушка Анатолий, родившийся в 1936 году. В родительский дом он привёл и бабушку мою Анну, когда взял её, молоденькую, замуж. Здесь, на Береговой, родились их пятеро дочерей, мал мала меньше. Но потом дед выстроил на месте старого дома новый пятистенник – примерно в 1967-ом. А спустя четыре года всю семью из него в село Осокино Омской области перевёз. Эту улицу особенно любит моя мама. Ей кажется, она всех краше, потому что на ней она жила десять первых лет жизни.

                                   2. Самый светлый берег

   А мне милее моя улица Советская. Маленькая улочка с витой дорожкой. Местами на ней такие ухабы и рытвины, что, бывает, в распутицу или осеннюю слякоть застревают даже вездеходы. Петляет она от большака до Западно-Боровлянского увала, и даже дальше него, убегая далеко за пределы деревеньки. По бокам улицы в самом начале стоят хиленькие домишки, а в конце – поинтересней, но по большей части брошенные. Если летом выйти на автобусной остановке да свернуть пешком на Советскую, сразу «ударит» в нос запах душистой крапивы и конопли. Аромат некошеных трав так остро чувствуется только в забытых малонаселённых деревнях. Его ни с чем не спутаешь.

   Первым из жилых домов на Советской встречает Оттикова хата. Здесь жил старик-эстонец Отто со своей женой Марией. В деревне её величали Марьей Оттиковой (по имени мужа) или, не знаю почему, Марьей Калинихиной. Отто переселился в Базариху после распада Салтыковских хуторов, что находились в семи километрах от нашей деревни. Их в Столыпинскую реформу основали переселившиеся малоземельные эстонцы и латыши. А до Оттика здесь разные семьи жили. Говорят, этот дом был самым первым крестовым в деревне – до него всё строили избы да пятистенники.

   Видя теперь Оттикову хату, сразу вспоминается, как мы с сестрой Таней ходили в школу и обратно мимо этого оранжевого, весёленького на вид, дома. По осени Марья выкладывала на свои подоконники большие огурцы. И постепенно из зелёных они превращались в жёлтые семенники.

   - Чё, матушки, подали́сь? – улыбаясь, обращалась к нам почти каждое утро эта старушка, выйдя за ворота. На деревенском диалекте это означало: «Что, девочки, в школу пошли?».

   Марья вставала рано: держала хозяйство и пчёл – улья стояли прямо в ограде. В августе 2002 года я пошла на прививку в медпункт. А она с мужем как раз мёд качала. Рой пчёл увязался за мной и запутался в моих волосах. С криками и ужасом повернула я обратно домой. Не помню, как добежала, но чувствовала, что голова горит от их укусов и жужжания. Мама работала в своём огороде, перепугалась тоже. Прибежал на мои крики дед. Он что-то у своих ворот делал и сразу понял, в чём тут дело. Прихватил с собой голичку – толстую широкую варежку. Ловко и быстро вытаскивал он из моих волос пчёл, а когда вытащил всех, снял голичку и принялся вынимать пчелиные жала с мест укуса руками. Всего он насчитал семнадцать жал. После такого «веселья» повела меня мама огородами в медпункт, только уже не прививку ставить, а противоаллергический укол. Но вместо одного укола фельдшер - грузная женщина тётя Наташа с чёрным бантиком на волосах - воткнула мне два: чтобы уберечь наверняка. Вся деревня в тот день уже знала, что меня пчёлы покусали, и мне было стыдно. А сосед Ванька – мой ровесник – ещё много лет подряд потом рассказывал своим школьным приятелям про этот случай, смакуя подробности:

   - Стою я, значит, летом в ограде у себя: слышу, орёт кто-то. К воротам подхожу – а это Анька. Она из деревни бежит, а пчёлы её кусают. Тут дед её выбегает. Кричит ей: «Стой, стой!». А она не слушает его и домой прётся. Дед – за ней, с варежкой. Вот смехота…

   По другой стороне улочки примечателен мне пятистенный дом дедушки Степана – фронтовика. Это родной дядя моего деда. Он воевал в Великую Отечественную. К деду он всё ходил мыться в баню – под старость лет. Дед Степан рано овдовел и выпивал, потомства не оставил. В День Победы вывешивал на своих воротах большой бархатный красный флаг с серпом и молотом, и тот величаво развевался на ветерке. Казалось: так давно эта война была, как будто лет сто назад, а ветеран всё ещё живёт. За домом деда Степана находилось ещё более знаковое место, и я сейчас о нём расскажу.

   В этом месте раньше стояла другая, широченная изба и лет до двадцати жила в ней моя бабушка Анна. На месте избы её родителей в пятидесятых-шестидесятых годах одни из деревенских жителей построили крестовой дом. Он и теперь стоит, развалившийся, с выбитыми окнами. Здесь проживала старушка Марья да сын её непутёвый Аркашка. Оба уже на том свете. У Аркашки тоже не было детей, как у Степана, и потому дом этот, квадрат за квадратом, дальние его родичи всё разбирают и разбирают по-тихоньку на дрова. Возле Марьиного дома лежало огромное бревно, она сидела на нём в тёплую погоду и по-старушечьи поглядывала на прохожих, теребя в руках палку-трость. Бревно и ныне лежит там же, только всё иструхло. Избушку же, в которой жили мои прадеды, сын их Лёнька после Анниного замужества увёз на конях в деревню Александровку.

   На Советской бабушка моя Анна обосновалась во второй раз в свои пятьдесят лет, но уже в конце улицы. На ней же и умерла. Можно сказать, весь жизненный путь её связан был с улочкой этой. Вот так, бегали по этой неизменной грунтовой дороге сначала её босые ножки, которые не во что было обуть, затем ходили эти же ноги, состарившись, а потом и вовсе провезли их в гробу. На это же пыльное полотно в 2023 году бросали им вслед живые гвоздики, провожая в последний путь одну из старейших коренных жительниц этой деревни, так как предки Анны с материнской стороны жили здесь с незапамятных времён. Небо в тот тёплый июньский день, когда шли бабушкины похороны, было чистое, светлое, у обочин порхали бабочки, и пахло, как всегда, травами – природа была по-летнему безмятежна. Так провожала природа коренную жительницу улицы. Возможно, это для нас бабушкин жизненный путь, проведённый неразрывно с этой улочкой, показался длинным, а для самой улочки – не очень. Учитывая, сколько она всего повидала - уж, наверно, ничем её не разжалобишь. Анна стала последней старушкой, навсегда «переселившейся» с этой улицы на «горку», и вместе с ней «переезжала» в тот день из деревни целая эпоха: долгая, тяжёлая, но необыкновенная – это было время грандиозных перемен и трудовой доблести.

   И моё детство, как и бабушкино, на этой же улочке Советской прошло. Сюда меня из Петропавловска-Камчатского первый раз привезли погостить в 1991 году. Здесь в 1994-ом мы купили дом. По ней я пошла в первый класс начальной школы, наматывая грязь на резиновые сапоги. В день, когда началась школьная пора, на первое сентября 1997 года выпал первый снег. Много лет прошло, а явление это больше в наших краях не повторялось – слишком уж рано тогда прилетели «белые мухи» и все тот необычный день помнят. Снег, конечно, потом растаял, но «шума» много наделал: цветы заморозил, школьной уборщице работы добавил – подтирать грязь. А мне запомнилась эта снежно-осенняя атмосфера. И ходила я по Советской во все последующие классы начального звена на другой конец деревни. Только начиная с пятой ступени обучения путь немного сократился: доходила до остановки, садилась на «большаке» в школьный автобус и ехала в школу в соседнюю деревню.

   Вот так, двум Аннам из нашей семьи – мне и бабушке - стала эта улица близкой. Мать моей бабушки Марина Кирилловна, в Базарихе родилась и на улице Советской жила, но за калининского паренька Дмитрия замуж вышла и первое время у него в Калинино обосновались – это от Базарихи в пятнадцати километрах. В Калинино родилась у них моя бабушка. Позже семья вновь вернулась на малую родину Марины Кирилловны. Анне тогда было четыре годика. С этого возраста она и стала жить на улице Советской. И я почти с четырёх лет без одного месяца на этой же Советской стала жить. Совпадение или судьба? Специально, или случайно, но прописалась и в моём сердце эта улочка-крохотулечка. Так я её ласково называю.

   И ведь действительно, крошечная она. Если, к примеру, сравнить с той, на которой я теперь живу в Викулово. Она называется Свободы и тянется через всё село, является частью федеральной трассы на Омск. День и ночь туда-сюда снуют по ней автомобили и мотоциклы, по тротуарам ходят пешеходы, гул не умолкает. А там, в Базарихе, по тихой улочке моей теперь редко кто проезжает. Наш закоулок, где пустуют подряд три дома и один сбоку, и вовсе скучает. Стабильно заскакивает в деревню только мусоровоз - по графику, и то, протягивает до нашего конца, чтобы развернуться.

   Оживает теперь этот закуток в весенний и осенний периоды, когда в районе идут полевые работы. Недавно крупный инвестор засеял пшеницей дальние-дальние поля. С тех пор их обрабатывают, выращивают зерно. От многочисленных камазов такая пыль на дороге поднимается! Долго не рассеивается и висит пеленой в воздухе. Придорожные ягоды боярки теперь так просто не поешь прямиком с куста – только срывать да мыть, потому что все они чёрные от пыли. А ближние былые пашни так и стоят без дела, никто на них не сеет.

   Но это теперь на улице моего детства тишь да гладь. Задолго же до моего рождения она была неугомонной. После тридцатых годов здесь находилась первая сельхозартель, в начале лесочка у околицы гудела кузница. Недалеко, напротив прежней избы моей прабабушки Марины Кирилловны, располагались две самые первые сельские школы: «красная» и «белая». Названия эти остались пережитком со времён революции. Учились в этих школах мои дед с бабой. В «белую» ходили те дети, что побогаче. Сперва Анна и Анатолий учились в разных школах, затем их классы объединили и стали они в одном помещении заниматься.

   Пришла моя бабулька примерно в 1943 году в первый класс в «красную» школу – точнее, через дорогу перебежала и в школе очутилась. Учительница ей говорит:

   - Ну, Нюра, чтобы тебя принять в школу, должна я тебя проверить. Вот скажи мне, как маму твою звать?

   - Марина, - тихо и скромно отвечала первоклассница Нюра.

   - А отца как?

   А как звать отца, Нюра и забыла. Шесть лет ей было перед войной, когда отца этого беспечного за хулиганство в тюрьму посадили. Вроде и сделал-то всего-ничего: силач был, поднял машину сельсоветскую. Хотел свою силушку богатырскую местным жителям на потеху показать. А тогда время было другое, шутки такие не прощались и жестоко наказывались. Не смотря на то, что семья была многодетной, прадеда моего Дмитрия скрутили и увезли в райцентр. Передали семье весть, что срок ему придётся отбывать. А там и война вскоре началась. В общем, больше его никто не видел. Поговаривали только в деревне, что в штрафбат его забрали да куда-то к Чёрному морю увезли. Там он, якобы, поваром работал. И когда война кончилась, на юге остался. С семьёй на связь больше не выходил. Прабабушка Марина одна детей растила, да ещё и штрафные за мужа всю лихую годину платила в виде натурального налога: яйцами, шерстью, мясом. А дети в это время голодные бегали, яйца утиные искали по берегам рек, да пиканы в лесу собирали, в соль макали да ели.

   Вот и растерялась перед учительницей в тот момент Нюра. Ничего ей не ответила про отцовское имя. И не дошло до неё, что, раз называют её односельчане Нюркой Митима́риной (сокращённо от имён родителей: Митя и Марина), то значит, отца Митькой зовут. Отправила её учительница домой: велела спросить у матери, а потом обратно прийти с ответом. Но Нюра обиделась и в школу больше не пошла - стыдно было. Сказала матери, что выгнали её. Пришла повторно только на следующую осень.

   В «белую» школу ходил мой дедушка Анатолий. «Получил» как-то однажды и он от своей учительницы, строгой и грамотной женщины, которую в деревне уважали. Не слушался он её на уроке, и говорит та ему укоризненно:

   - Вот был бы ты мой сын…

   Детей-то она своих не имела, бездетная была. Ходили слухи, что рождался у неё по молодости ребёночек да помер в младенчестве. Вот дед вспомнил да и брякнул:

   - Какой бы я тебе был сын. Ты одного родила, и того бескишочного.

   Рассердилась учительница на дерзкого мальчишку и оставила его на второй год в этом же классе.

   Ни «белой», ни «красной» школ в моё детство на Советской уже не осталось. Вместо них поставили жилые дома. Не застала я и храм, который в 1911 году был возведён прихожанами в начале улицы – в честь святого Феодосия Черниговского. Недолгой вышла жизнь у храма. Немногим больше двадцати лет простоял. Бабулька моя хорошо его помнила. В нём в её молодые годы вместо богослужений проводили колхозные собрания – много народу вмещалось, а там, где алтарь был, большевики сцену сделали. Помнила Анна и огромную церковную ограду. Её будущий жених Толька будучи подростком любил по ней на велосипеде гонять – тогда ограда уже сельсовету принадлежала. В те годы запрещалось верить в Бога. Однако обе семьи: и дедушкина, и бабушкина, были верующими. Моему деду сейчас восемьдесят семь лет, а он всё ещё посты соблюдает и крестится за столом перед принятием пищи и после него. Ещё Анна рассказывала, что где-то в той церковной ограде схоронены были поп и попадья. С годами стёрлись следы их могил.

В восьмидесятых годах на месте церкви поставили новое здание магазина. Я ещё помню его – выкрашенный в зелёный цвет пятистенок. А ранее напротив него находилось ещё одно, которое, возможно, было первым деревенским магазином. Его я не застала. Говорят, здание это строили ещё до революции. Оно было просторное, с высоким крыльцом. Здесь торговали в основном продуктами первой необходимости, отмеряли всё на весах-уточках. Старый магазин разобрали в семидесятых, а второй, зелёный - после перестройки. Оставили одну торговую площадь - на улице Ленина. Даже при мне, опять же на месте церкви, пару лет стоял вагончик. В нём индивидуальный предприниматель, многодетная мать торговала продовольственными и непродовольственными товарами.

   Был в начале Советской, где теперь Оттикова хата стоит, и медпункт. Это в мою бытность ФАП разместили на Строителей, а в середине прошлого века он располагался здесь. В нём принимал фельдшер, продавали медикаменты. С медпунктом соседствовал небольшой амбарчик. Сейчас этого здания нет. В итоге можно сказать, что лет шестьдесят назад начало Советской было главным местом в деревне, так как здесь был магазин и медпункт.

   Получается, на моей улочке-крохотулечке когда-то и торговали, и лечили, и учили, и богослужения проводили, и животноводством занимались, и железо ковали… И не смотри, что узенькая она и коротенькая, вот ведь какая была кипучая!

   Грустно бывает теперь ходить по этой улице. Жилых на ней осталось всего пять домов. Четыре дома сгорело, два полностью разобрали. Кругом проплешины от былых усадеб. Нежилых – семь. А бабушка говорила, что в середине прошлого века здесь мест свободных не было – жители строились плотно: «изба на избе». Тесно жались бревенчатые избёнки друг к другу. И потому бригадир колхоза Пётр, у которого мы купили дом, вырыл около своего жилища огромную яму – чтобы никто возле его новый усадьбы не вздумал построиться. Аргументировал, якобы выкопанная «лыва» нужна была для гусей. Простояла эта яма более сорока лет, стабильно держалась в ней вода. Вроде как искусственный водоём получился, пруд. В нём плавали гуси и свиньи, пили воду коровы, овцы и кони. Весной я пускала по пруду кораблики, летом бросала застывшие куски грязи и камни, делая «плюх», осенью любовалась на его незатейливые волны, зимой скользила по льду. Но при этом мечтала: вот бы однажды лужа высохла и я бы посмотрела, что на её дне. Лужа и высохла, только уже без меня. Произошло это в засушливый период после 2008 года, и с тех пор она ещё не наполнялась обратно водой.

   Детишек на Советской теперь нет – от её начала до конца. Разве что изредка внуки к кому приезжают. Как раньше, например, мои сорванцы к прадеду. Хоть кто-то в такие моменты на этих полянках побегает-покричит, эхо проверит да посмеётся. Но особо ребятишкам здесь не разгуляться – недалеко река да болото, змеи ползают прямо по дороге, не опасаясь людей. Жутковато, особенно если одна из них при тебе решила дорогу переползти.

   А жаль. Раньше змеи здесь так не наглели. Было много их в ряму и на солонцах, где дед сено коровам заготавливал. Кишели, говорил, они там, аж в клубки сворачивались. Иногда, правда, к деду и дочери его Людмиле в картофельные огороды заползали, но это было скорее исключение из правил. Теперь же змеи везде. Видели ужей и в нашей ограде, у малинника. Только в моё детство никаких мы змей на этой улочке не боялись. Завязывали глаза друг другу платком и водили по полянам, а потом, потеряв ориентир, отгадывали: в какую часть улицы тебя привели. Вон там спускались с горки и шли с вёдрами за водой на Базаришку. Мама говорила, из речной воды чай вкуснее и бельё лучше отстирывается. А у наших ворот мы играли в бадминтон, в мяч, в догонялки, в прятки, прыгали на скакалке, катались на велосипедах… Вот на этих двух столбушках, что подпирают забор, сидели с двоюродными сёстрами, точно вороны, смотрели вечерами, как пастух гонит домой коров. Места для выпаса скотники меняли: то из деревни вели стадо, то из лесу. Коровы - рыжие, чёрные, пятнистые - шли домой тяжёлой поступью, продолжая походя жевать придорожную траву, а над ними вились клубы лесной мошкары.

   Возле дедушкиного дома частенько стояла его телега от трактора. Эту телегу мы тоже приспосабливали для разных игр: то спрыгивали с неё, то прятались в ней, то просто так в ней сидели. Помню, какая сладкая была вот эта черёмуха за забором моего дома, на которой теперь почему-то нет ягод. А ещё сладше была верба около дедушкиного денника. В конце апреля я всегда подбегала к ней пообсасывать распустившиеся жёлтые пушистики. Вкус у них был медовый, чувствовалось приближение скорого лета. Чем не конфеты?

   И в каждом уголке этой улочки притаилось какое-нибудь детское воспоминание. В какой бы ни заглянул – везде найдётся повод для ностальгии. Мне тридцать два года сейчас, и много где я к этим годам побывала. Была в таких крупных городах, как Тюмень, Омск, Туапсе, Салехард, в мегаполисах: Москве, Сочи, Казани, и многих других городах и городишках. И ещё мечтаю посетить разные места, где до этого не доводилось бродить ни разу. Но всё же, скажу точно: нигде такой милой улочки-крохотулечки больше нет, и не будет. Одна она такая: с ухабами и лужами, с рябинами и ранетками, с радостями и горестями моей семьи. И только на неё, даже после самых уникальных увиденных южных пейзажей, сильнее всего хочется возвратиться. Вернуться, чтобы увидеть убогий наш сарай с проломленною крышею, старую дедову телегу, стоящую теперь уже в огороде как «рудимент», заросшую цветущим борщевиком тропинку к речке, раскидистую, но уже не плодоносящую черёмуху за сгнившей калиткой… Простенькие эти деревенские пейзажи, но родные, а оттого и самые любимые.

КАК БЕЗ ТРУДА НА СВЕТЕ ЖИТЬ?

   У бабушки моей Анны Дмитриевны была одна уникальная черта – трудолюбие. Не простое, обычное, а фанатичное какое-то, что сейчас редко где встретишь. Трудолюбие это было, я бы так сказала, чрезмерное. Делает она какое-нибудь рядовое дело, но с таким рвением, как будто от этого чья-то судьба решается. А дело это само по себе может и не стоит такого усердия. Но ей нужно было выполнять его именно так, с полной самоотдачей. Даже если никакой работы нет, она её непременно найдёт. И не только себе, а всем кто рядом. Сильно не терпела она праздного времяпровождения.

   Вот типичный случай. Осень, мама на работе, я дома. Пришла со школы, полёживаю на кроватке с книжкой. Между прочим, тоже редкое явление в современной реальности, когда дети день и ночь проводят «в телефонах», сидят безвылазно и бесцельно в Интернете, прожигая килобайты, за которые родители платят деньги.

   - Анька, чего лежишь? – кричит бабуля мне с порога.

   - Книжку читаю, - говорю ей.

   - Лучше бы матери помогала.

   - Я посуду помыла.

   - Фи! Посуда. Вон, на ковре противень, а в нём фасоль сушится, так обобрала бы.

   - Она не дозрела ещё.

   - Есть и поспевшие там среди зелёных стручков, выбирать надо. А ну, живо вставай! Мать придёт, ей приятно будет…

   И так всегда. Вижу из окошка – бабулька по тропинке к нам в ограду поднимается, в платочке ярком да кофточке своей вязаной зелёной. Значит, опять хочет мне разнарядку дать.

   - Анька, что бельё на диване лежит?

   - Постиранное, на глажку приготовлено.

   - А почему тогда не поглаженное?

   - Мама ещё не гладила потому что.

   - Дак ты сама погладь.

   - Я не люблю гладить.

   - Вот, я тоже не люблю. Больше всего не люблю утюгом орудовать. Лучше коров доить, свиней кормить, картошку копать – хоть что делать, только не бельё гладить. Но приходилось, и гладила на всю семью. И ты погладь, а то некрасиво – заходишь, а у вас диван тряпками завален…

   И так можно дальше продолжать. Что ни увидит бабушка Анна – плохо лежит – значит, нужно положить хорошо. Стоял в моей комнате стул со школьной одеждой. Был рядом и шифоньер, до верху забитый. Но в нём лежали вещи «до востребования». А на стуле были развешаны самые ходовые.

   - Анька! – не унималась бабушка, в очередной раз приходя к нам с миссией контролёра. – На что тебе столько ремков?

   - Какие же это ремки? Это вещи мои, - отвечала я.

   - Ну, вещи так вещи, а на кой столько-то? – злилась она. – Вот я в твои годы одно платье износила, и то из мешка сшитое.

   - Ну, я-то в этом не виновата же!

   - Не виновата, знаю. Дак ремки-то хоть свои свешай красиво! А то они у тебя висят как попало: один выше, другой ниже. Не смотрится!

   «Гоняла» она таким же образом и дочерей своих. Благо, трое из них жили рядом. Старшая Люда – в следующем доме, средняя Лена – это моя мама - через дорогу, а младшая Маша и вовсе с мамой и папой под одной крышей. А вот Света и Надя - в городе Калачинске.

   - Ленка, - к моей матери обращается. – Ты пошто ленишься? По ведёрку она картошку из погреба достаёт. Белоручка что ли? Это же ведро десятилитровое. А вон у тебя эмалированное стоит, пятнадцать литров. Дак ты бери то, что больше.

   - Надорвусь же я, - возражает Ленка.

   - Ничё не будет. Я всегда так делала. И пятерых родила. А вы с Машкой по одной родили, и думаете, молодцы? А так будешь работать - прокорячишься до вечера. Бери большое ведро, быстрее будет дело идти. Шевелиться надо!

   Вот так и жили. Доканывало это бабушкино трудолюбие всех подряд. А она не унывала. Не взирая на преклонные годы, участвовала во всех крестьянских работах: от сбора урожая и заготовки дров до хлопот с сельскохозяйственными животными. До последнего ездила она на «пуколке» вместе с дедом сено метать, пока однажды из-за подскочившего давления чуть с высоченного шиша не упала. Было ей уж тогда под шестьдесят. Умерла старушка наша в свои восемьдесят восемь, но при памяти, хорошем зрении, со всеми зубами, при руках и ногах и ясном уме. Слегла от коварной вирусной простуды в мае, в июне ушла на тот свет. Но перед тем весь апрель неустанно бегала из дома во двор. То водой ледяной умывалась из бочки, то дрова порывалась складывать, то ещё что придумает.

   Когда же в моей бабульке зародилось такое огромное желание трудиться, шевелиться, сложа руки не сидеть? Думаю, привыкла она с детства вкалывать. Родилась в 1935 году, в многодетной крестьянской семье. Рано осталась без отца. А там и война Великая Отечественная началась. Жили они настолько бедно, что у детей даже обуви не было. Зимой Анна в школу не ходила – ноги мёрзли. Старалась в зиму на улицу не выходить. А как услышит – собака лает, значит, мать с фермы идёт. Выбежит босиком на мороз, чтобы мать встретить да с горки разок прокатиться.

   Но вот не стало и матери – ушла из жизни после продолжительной болезни. Везла по осени Марина Кирилловна на телеге сено. Колесо попало в ухаб, застряло. Конь дёрнул – опрокинулась телега вместе с сеном и извозчиком. Упала Марина, сильно ударилась и рассекла губу. Не было тогда никаких антисептиков и быстро пошло заражение. Болела она, болела, так никто ей и не смог помочь. Таскала Анна мать каждый день с печки на пол, с пола – опять на печку: сама-то она уже не могла передвигаться. Подтащит к окну: «Смотри, - говорит, - мама, солнышко светит, весна пришла!» А матери не до солнышка.

   В четырнадцать лет осталась Анна одна-одинёшенька. Брат Лёнька в армии служил. Сестра Валя после смерти матери в Омск пешком ушла и младшую сестру Машу с собой забрала – решила устраивать свою судьбу, жить и работать в городе. А Анна с ними не связалась, кто его знает, где лучше: в своей избе худо-бедно или в людях чужих?

   Думала Анна, замёрзнет зимой: кто бы ей дров заготовил нужное количество? А хворостом не натопишь печь до согреву. Тут сельсовет выручил. «У тебя, - сказали, - изба большая, вот мы к тебе шерстобитку поставим. Люди будут приходить, шерсть валять. Дров колхоз тебе привезёт. А твоя задача – печь топить, чтобы люди, когда работали, не мёрзли». Так сироте повезло немножко. За аренду помещения получала взамен долгожданное тепло. А заодно - упавшие клоки шерсти, которые оставались после посетителей. Она их заботливо поднимала и прибирала. Из них в скором времени скатала себе новые валенки.

   Спустя годы вышла Анна замуж за деревенского паренька Тольку, из семьи прежних сибирских кулаков. Хотя дед говорит, из богатства у тех были только клопы да тараканы. Он давно скромную работящую сироту в невесты приметил. Родня только его недовольная была таким выбором. Что с сироты взять?

   - Привёл меня дед твой в свою хату, - рассказывала мне бабушка вечерами одни и те же байки. – «Мамка, - говорит своей матери, - погляди: мы записались в сельсовете! Теперь мы муж и жена». А она как лежала на печке, так и лежит, даже головы не повернула. Ни тпру, ни ну…

   Но сирота в скоро времени расположила к себе свекровь Елену Андреевну. А всё потому, что никакой работы не боялась: и траву косила, и сено метала, и деревья рубила на дрова, и пряла, и ткала… Натерпелась она в детстве страстей, нажилась в крайней бедности, находилась «по миру» в поисках милостыни. И твёрдо решила для себя: создав свою семью, изо всех сил будет трудиться, только чтобы никогда в таком положении больше не быть. Ни самой, ни детям, ни внукам – никому. Такую, видимо, установку себе моя бабулька дала и следовала ей всю жизнь, заряжая своим боевым настроем остальных.

   И ведь рассчитала правильно: благодаря их с мужем неустанному труду, всё необходимое у пятерых дочек всегда было. И выросли они, крайней нужды не испытывали – заботливые родители всем помогали. И внукам давали всё, что могли, а по меркам восьмедисятых-девяностых – чуть ли не самое лучшее. «На неге росли вы с Таней», - каждый раз подчёркивала бабушка Анна, перетрясая время от времени наши с двоюродной сестрой детские распашонки и платьица. И правнуки на всю жизнь запомнят бабушкины гостинцы: на все именины и праздники получали они от прародителей своих щедрые подарки в виде тысячных купюр. Пенсии-то бабушка моя и дед себе заработали достойные: в разы больше, чем заработная плата среднестатистического рабочего в нашем районе. И это справедливо – такая и должна быть награда за честный добросовестный труд. Бабушка, ветеран труда сельского хозяйства, уже будучи в преклонных годах, всегда говорила мне:

   - Вот, Анька, что теперь не жить? Ведь всё есть! Мы с дедом ни в чём не нуждаемся: вон, гляди, лежат у нас яблоки, апельсины, орехи, помидоры да огурцы свежие посреди зимы, а нам не хочется, наелись… Вот чего бы так раньше не жить, когда мы молодые были, жевали одну траву? А сейчас уж ничего нам не надо…

   Да, позади остались неимоверные тяготы. Было ведь время, приходила мать-героиня Анна домой с фермы поздно, а ещё надо было со своим хозяйством управиться, девчонкам еды на утро приготовить. Так она и ложилась спать – не раздеваясь. Это, говорит, удобно было. Утром проснёшься – одеваться не надо, всё уже на тебе: колготки, платье, платок да рабочий плащ. Только ноги в сапоги резиновые сунуть – и можно бежать доить колхозных коров. Вставала она рано – в четыре утра. Часто потом недоумевала, как её пятеро детей разговаривать научились.

   - Ухожу – они ещё спят, и прихожу – они уже спят, - вспоминала Анна Дмитриевна. – Думала, немые они у меня будут – а нет, научились как-то говорить - один от другого.

   Когда быстрее получалось бабушке справиться с колхозной работой, спешила она в лес – то по грибы, то по ягоды. Одной только земляники набирала полные вёдра и несла детям, а её ведь по ягодке сложно собирать, муторно. Хотела, чтобы они получили хоть какие-то витаминки. А ещё брала боярку, смородину, клюкву в ряму, кишащем ужами… Однажды, собирая под Озерном боярку, к ней близко огромная рысь подошла с кисточками на ушах. Красивое животное, не слишком опасное, но встреча с ним может сильно перепугать. Кинула Анна ведро с ягодами и бросилась наутёк.

   Когда случилось им с дедом переехать из Базарихи в Осокино в 1971 году, и там они оказались в числе лучших работников на птицефабрике – были передовиками производства. Про них тогда даже заметку в газете написали в рубрике «Правофланговые пятилетки» под названием «Трудовые радости», где на фотографии - Анатолий и Анна на птицефабрике, а в тексте рассказано про их трудовой путь. При этом дома у Анны была чистота и порядок: кровати заправлены, подушки накрахмалены, полы выметены и вымыты, в сенях выкрашено, печь побелена.

   Рассказывали и такой случай. Когда из деревни уезжали наши деды, перевозила их вместе со всем скарбом грузовая машина. Погрузили кормилицу корову. Да вздумалось бабушке её на пол пути попасти. Выгнали бурёнку из грузовика, чтобы походила-размялась. Испугалась она и убежала. Пришлось искать. Долго плутали за ней по буеракам, но так и не нашли. Дальше двинулись в путь без коровы, а ведь как лучше хотели. Никогда не искала бабушка лёгких путей. И обратно в родную деревню возвращалась в пятьдесят лет – а это и молодому-то трудно: сменить место жительства под старость, и стройку нового дома развела в эти же пятьдесят… Не хотела она жить «абы как», стремилась, чтобы всё «по уму».

   Воспитанная в духе своего времени, ударница производства была твёрдо уверена: «Не может быть на свете счастья без труда», и внушала это всем: детям, внукам, правнукам. «Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть! Человеку по работе воздаётся честь!» - безустанно приговаривала она строки из своего любимого стихотворения Михаила Исаковского «На крыльце сидит старуха». То начнёт цитировать его, когда утят пасёт, то, когда стрижёт овец – чтобы мы постоянно слышали и запоминали. Она хотела внушить нам, что тунеядство не приведёт к хорошей жизни. Насмотрелась она в своё время на пьяниц да лентяев, и старалась как бы уберечь новое поколение от возможной нищеты и бардака. А для этого все средства хороши, в том числе личный пример. И именно это главное «оружие» она и использовала при каждом удобном случае, воспитывая наши души.

   … С грустью обхожу я теперь бабушкины опустевшие владения. Просторный дом, который когда-то в праздники даже казался тесным от обилия в нём всего бабушкиного потомства, теперь ощущается неуместно большим. Вокруг – обжигающая тишина. Не мычат коровы в длинных денниках. Не пищат цыпушки в узеньком предбаннике. Не блеют овечки с цветными верёвочками на шеях. А поднятая моею бабушкою в далёком прошлом целина за деревней сквозь долгие годы забытья опять приняла прежний облик, обратно стала залежью. Хоть вновь вызывай бригаду, собирай комсомольцев-добровольцев, чтобы распахивали-раскорчёвывали землю-матушку. Только вряд ли уже кто-то с таким энтузиазмом за такое дело возьмётся, как Анна наша в свои молодые годы. И медалей не надо. Смотрю я на это мёртвое поле и думаю: «Да уж, бабушка, нет больше таких любительниц труда, как ты, не родились ещё…».

___________________________________________________________

Усачева Евгения

Точка «Немо»

Иногда так трудно поверить в то, что всё случается к лучшему, и все испытания – это дар свыше, посланный для того, чтобы сделать человека лучше и сильнее. Я не верю в это. Да и не верил никогда. Эта теория всегда казалась мне красивой сказкой для самоуспокоения, выдуманной несчастливыми людьми. Я любил рассуждать здраво и смотреть на жизнь не сквозь призму розовых очков. Да, получалось больно, страшно, несправедливо, но я хотя бы не тешил себя ложными надеждами. Мы с моим другом были в этом схожи. Но он всё равно умудрялся оставаться светлым человеком, а от меня, казалось, исходил сплошной негатив. Мой друг Юрий не сильно задумывался над всякими философскими вещами. Он просто делал свою работу. Он оставался верен своему долгу – долгу солдата и самоотверженно защищал Родину, не требуя у судьбы ничего взамен.

Недавно я увидел его портрет на билборде по дороге на работу. И резко вдруг резануло осознание того, что моего друга больше нет. Так страшно осознавать, что это навсегда. Что его не будет ни через десять, ни через двадцать лет – никогда. И мне так хочется рассказать его историю во всеуслышание. Так пусть же она звучит набатом. Пусть она вдохновит тех, кто ещё только готовится встать на этот сложный путь – путь служения Родине, ибо нет дела благороднее этого!

Тогда мне показалось, что всё его лицо светилось на портрете, а особенно выразительными были глаза, будто смотревшие в самую душу. Жаль, никто этого не замечал. Люди спешили на работу и по своим делам, и даже не обращали внимания друг на друга, куда уж на героев войны на билбордах. И никто даже не догадывался о том, что все они живы, живее всех живых, и вынуждены лицезреть этот позорный образ жизни своих бывших современников из другого мира.

Я не осуждал людей, ведь у большинства из них было полно забот, но чисто с моральной точки зрения, им бы не помешало разок поднять голову, оторвать взгляд от своих мелочных бытовых проблем, чтобы хотя бы знать своих героев в лицо.

В последующие разы по дороге на работу я старался всё же как можно реже смотреть на портрет героя, потому как на глаза мне сразу же начинали наворачиваться слёзы от жгучей несправедливости. Он прожил достойную жизнь, хоть и короткую. Единственное, о чём можно было жалеть, так это о том, что он не оставил после себя наследников. Так уж получилось. И это печально. Потому как такое случается сплошь и рядом. Благородные, достойные мужчины, пожертвовавшие собой, редко продолжают себя. Они верны долгу, Родине, и всё, что касается личного счастья для них второстепенно, оттого и гены геройства, если таковые существуют, не передаются далее. Зато всякий сброд, вроде алкоголиков, наркоманов и бездельников плодится, как мухи, засоряя общество и направляя его на путь деградации. А вдруг что случится, спасать потом весь этот биомусор в большинстве приходится таким, как мой друг.

Возможно, я рассуждал до жути цинично и высокомерно. Я не был Господом Богом, не мне было судить, кому жить, а кому умереть, но вопиющая несправедливость, коснувшаяся моего друга, просто бесила меня. Почему он не выжил? Почему такие, как вышеперечисленные неугодные обществу элементы, продолжат себя, а его род вынужден будет прерваться?

Юра говорил, что он всегда был сосредоточен лишь на службе и отодвигал личную жизнь на последний план. С самого детства он грезил о карьере военного, и уже тогда был полон решимости следовать долгу солдата до конца. Уже в таком юном возрасте он понимал, по крайней мере, рассматривал такую возможность, что когда-нибудь ему придётся пожертвовать собой, поэтому он сделал это без малейших колебаний.

Юрий был сыном пограничника. Он родился на Дальнем Востоке. С детства его окружали военные, да и он сам, с пятого класса уже надев погоны кадета, вряд ли смог бы свернуть с этого Пути. Он стал его призванием. Я был глубоко благодарен родителям Юрия, которые воспитали его настоящим Воином, настоящим Мужчиной, верным своему долгу. Я гордился им, как собственным братом, сыном, отцом. И вместе с тем сердце моё охватывала горечь при мысли о том, что прожил он так мало.

Юра начал своё образование в морском военном корпусе, а после поступил в гвардейское высшее воздушно-десантное командное училище на отделение подготовки офицеров морской пехоты. После выпуска его отправили служить на Северный флот.

Когда в соседней стране нацисты пришли к власти и практически развязали Третью мировую войну, Юрий не остался в стороне. Хотя к тому времени он уволился в запас. О причинах он сказал мне коротко: ему надоело терпеть самодурство начальства, которого вдоволь хватало на флоте. Да и к тому же он чувствовал сильнейшее эмоциональное и психологическое выгорание, устав бороться с тупостью некоторых вышестоящих сослуживцев.

Да, он был парнем с несгибаемой волей и твёрдым характером, который не привык ни под кого прогибаться и плясать под чужую дудку. Тогда ему просто нужно было сделать перерыв, отвлечься на другую деятельность, чтобы через время вернуться в строй с новыми силами.

Он уволился, и на гражданке занялся бизнесом. Но вернуться обратно на флот ему было не суждено. Грянувшая война не оставила выбора. Юра явился в военкомат и вызвался ехать воевать добровольцем. В военкомате ему обрадовались и предложили командовать десантно-штурмовой ротой. Однако она была сформирована из только что мобилизованных неопытных бойцов, и вести их «на убой» мой друг, конечно, отказался. Вместо этого он отправился в эпицентр разгорающегося военного конфликта самостоятельно, где был принят на службу командиром роты мотострелкового батальона.

Враг сразу же прознал о выдающемся командире. Благодаря его грамотному командованию, отваге и выдержке, противники несли большие потери.

Юрий погиб спустя сорок дней после поступления на службу, закрыв собой взрыв мины, чем спас жизни своих сослуживцев. Он говорил, что эти полтора месяца показались ему десятком лет. Он вспоминал самые тяжёлые дни наступления, которые, как он выразился, слились для него в один сплошной день, будто исчезли ночи. В перерывах между перестрелками он «гулял» по тылам противника, наводя ужас на врагов.

В ту зиму и половину весны стояли сильные морозы, как обычно и бывает, когда усиленно работает артиллерия. Но никто из его сослуживцев, прибывших на службу ранее, ни разу не заболел. На войне, вообще, редко болеют из-за стресса. Организм мобилизует все силы и не даёт вирусам и бактериям атаковать себя. Ближе к середине весны стало легче. Противник стремительно отступал, оставляя город за городом, но до окончательной победы было ещё далеко.

В мае, в один солнечный ясный день, незадолго до моего дня рождения, Юра вошёл в один из посёлков для зачистки его от врагов-неонацистов, и там встретил свою смерть.

До последнего вздоха он самоотверженно защищал Родину, людей, идеалы, за которые шли воевать и восемьдесят лет назад, во время Великой Отечественной Войны, и теперь, во время незримой Третьей Мировой, которую предпочитали не замечать и называть другими именами.

Юра остался образцом мужественности, силы духа, отваги, он следовал долгу офицера до последнего, оставаясь защитником правды и справедливости в этом хрупком мире живых. Он погиб, чтобы жили мы. Он и десятки таких же храбрых бойцов погибали каждый месяц, если не день, чтобы мы не просто жили, а спали спокойно по ночам, находясь в глубоком тылу. Я бы с радостью отдал кому-нибудь из них свою жизнь, ведь мне она была не нужна, но Бог распорядился иначе и послал мне иную судьбу.

***

Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.

В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети... О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.

Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной и сырой, поэтому даже в подвалах было прохладно.

Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Юра, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.

Я ощущал невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх собственной смерти. Жизнь никогда не была мне дорога. Я боялся, что нас возьмут в плен. Я прекрасно знал о том, как относились в плену к нашим военным. Был наслышан о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?

Но плен... Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с зажатыми в руках гранатами, чтобы, если что... Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.

В тот раз моему другу повезло: зачистка прошла более-менее легко. Завязался бой, в ходе которого весь отряд неонацистов был уничтожен. А почти через месяц моего друга не стало. Сила, отвага и смелость, к сожалению, не спасли его от смерти. Но я знаю: он ни о чём не жалел. В отличие от меня. Я жалел о его смерти, как и о смерти сотен таких же славных, отважных воинов, которые пали, чтобы защитить Родину. Я же не сделал для них ничего, для них живых. Воевать меня не взяли по состоянию здоровья, поэтому, единственное, что мне оставалось, чтобы помочь им, это записывать их истории.

Но я отвлёкся, хотя планировал рассказывать всё по порядку.

В то время шли сильные холодные дожди. Ничего не цвело. Из грязной земли, покрытой размокшей жижей, торчали лишь хилые голые деревца. Город, больше похожий на кладбище с полуразрушенными скелетами многоэтажек, наводил жуткое уныние, даже притом, что перевес сил был на стороне наших военных.

Юра чувствовал себя уверенно, это я боялся за него. Дождь хлестал, как сумасшедший. Намокло всё. И продрогло: бойцы в непромокаемой форме, БТРы, танки – они лениво ползли по изъеденной железными гусеницами земле, и будто живые, сопротивлялись от того, что их подняли в такую рань и погнали вперёд. Город вдали застыл сизо-серым маревом, будто покрытым сверху частицами сажи.

К обеду дождь прекратился. Рота поделилась на три части для зачистки. Командир взял с собой десяток крепких бойцов и отправился в самое пекло.

Твари прикрывались мирными жителями. Так просто было не подступиться. Две бессонные ночи прошли незаметно за составлением плана. Юра ощущал, что у него открылось второе, третье, четвёртое, пятое дыхание... Как и у его сослуживцев. Были те, кому пришлось гораздо хуже, чем ему: голодным полураздетым людям в подвалах, которых неонацисты держали в заложниках, которых он шёл освобождать.

По улицам текли потоки грязной воды, собираясь в канавах и уродливых рытвинах, оставленных тяжёлой боевой техникой. Юрин отряд бесшумно скользил меж надгробий-многоэтажек, направляясь в самое сердце замершего в ужасе города.

Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. Каждый раз, когда я вспоминаю о войне, в моё сознание врывается одна и та же страшная картина, обрывающая в моём сердце последние нити равновесия и спокойствия.

Это произошло внезапно. И он будто мысленно, сквозь пространство, время и смерть приказывал мне отвернуться, но я не отворачивался, зная, что не имел морального права это делать. Нет, я смотрел, смотрел сквозь глаза, залитые его кровью. Я весь был покрыт ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.

Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различал ни их лиц, ни фигур. Только Юра уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевают люди.

Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Образ друга заслонили тела, и он будто растворился в тумане. В своих воспоминаниях я вернулся в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Юрий.

Хотелось закричать ему «Стой! Не иди туда!», но я понимал, что даже будь у меня такая возможность – воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Юра был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь – путь служения Родине и людям.

***

Дети в подвале устали ждать. Они уже смирились с тем, что их никогда не спасут. И нацисты если будут особо голодны, возможно, съедят их заживо. И как раз настал момент, когда они находились на грани от этой черты. Непоправимое они уже совершили, оставалось совершить то, что окончательно убило бы в них последние остатки человечности. Я не понимал, что превратило их в таких монстров.

Следующее моё воспоминание – перестрелка. Нацистов выбивали из дворов. Юра пригибался, чтоб не попасть под пули, стрелял в ответ, кидал гранаты в окна, потом, когда всё вроде затихло, перебежал на другую точку. Противник снова открыл огонь. Моему другу не впервой было терпеть сумасшедшие физические и психологические перегрузки. Это я терялся, не успевая следить за его действиями. Всё происходило слишком быстро. Осколки и крупная пыль секли лицо будто розгами. Я словно был обнажён. На мне не было толстой военной формы, подвески с боеприпасами. Не понимаю, как мой друг вёл меня в бой. Иногда мне казалось, что моё пребывание на фронте в качестве военкора было иллюзией, и что я по-прежнему находился в своей маленькой пустой квартире на отшибе большого города и испытывал кромешное одиночество. В бою, как, впрочем, и в мирной жизни, каждый одинок, каким бы слаженным не было отделение, рота, батальон... В душе каждый всё равно находится один на один с врагом.

Когда ответная стрельба прекратилась, мой друг и ещё несколько бойцов ворвались в подъезд. Послышались крики. Когда я вбежал следом, трое чудовищ в человеческих обличьях, стояли на коленях с руками за головой. Кто-то попытался бить их ногой в лицо, но Юра остановил. Хотя, я бы на его месте не останавливал. Но мой друг был слишком человечным, слишком мягким, слишком добропорядочным...

И размышляя, откуда берётся зло в мире, я бы сказал, что один из путей его появления – бездействие добрых людей. Конечно, я не имел в виду своего друга. Он-то как раз и не бездействовал, отправившись в чужую страну, чтобы остановить зло, пока оно не перешагнуло рубежи нашей Родины. Но сколько осталось там, в нашей стране, так называемых, «диванных» бойцов, «кухонных» революционеров, которые вроде и были добрыми людьми, но только и могли, что просиживать зад у себя дома и критиковать ведение боевых действий с мыслью: «Авось, пронесёт, авось это дикое, бесформенное зло пройдёт мимо, и его остановит кто-то другой, но не я».

«Не остановит. Так не получится. Беда коснётся каждого, если мы не сплотимся». – Хотелось сказать им. – «Ибо то, с чем мы столкнулись, имеет просто катастрофические масштабы».

Такие люди, как Юрий, это понимали, поэтому и вступали в добровольческие батальоны и отправлялись на войну.

Одного из трёх упырей кто-то, не сдержавшись, грохнул. Оставшихся двоих отправили в лагерь для военнопленных, хотя никто не мог гарантировать, что они доедут живыми. Но Юра, по крайней мере, приказал их не трогать, чтоб впоследствии их можно было обменять на наших военнопленных.

Машина только успела отъехать, как раздался оглушительный свист, а затем передняя стена дома напротив рухнула, как подкошенная. Клубы пыли заполнили всё пространство широкого двора. Повсюду валялись выбитые стёкла. Получили прилёт, хотя не должны были. Неонацисты отступили. Отступили давно. Кто же оказался таким неугомонным?

Тремя днями ранее, на подступах к городу, мой друг принял тяжелейший бой, унёсший жизни трёх его сослуживцев. В итоге удалось уничтожить несколько единиц бронетехники врага и более двух десятков живой силы, но это бы не вернуло назад товарищей. В плен никого не брали. Из той роты остался лишь один выживший. И ему удалось сбежать. Юра помнил те страшные, налитые кровью глаза, смотрящие на него из-под покрова темноты. Мой друг стоял в каком-то странном оцепенении и не мог навести дуло автомата на эти жуткие нечеловеческие глаза, будто они загипнотизировали его подобно взгляду змеи. Юре тогда казалось, что и зрачки, нацеленные на него в упор, стали вертикальными, и само тело врага, скрытое ночным мраком, было покрыто отвратительной змеиной чешуёй. Он мотнул головой, и наваждение исчезло, а из зарослей колючего терновника послышались возня и хрип. Мой друг ещё смог бы догнать врага и добить его либо взять в плен, но почему-то... отпустил...

В ту же минуту за спиной раздался оглушительный грохот. Это сдетонировали заряды в подбитом танке. Юра сорвался с места и побежал к месту взрыва, чтобы удостовериться, что никто из его подчинённых не пострадал.

***

Тогда, в зачищенном от нацистской чумы дворе у меня промелькнула мысль, показавшаяся абсурдной, но Юра сказал, что это правда. Реальность, слой за слоем, вскрывалась передо мной, тогда я видел те же змеиные глаза, что и мой друг, скрывшиеся в темноте, а затем будто снова вынырнувшие из неё, на расстоянии пятидесяти километров. Враг как-то выследил тактическую группу моего друга и ударил именно в то место, где шла зачистка. Хотя, я ещё мог списать всё на случайность, если б поблизости не работало целых восемь таких отрядов для зачисток.

Солдаты тут же заняли оборонительные позиции, наводчики принялись искать координаты для ответного огня. Гражданские снова попрятались в подвалы.

Я знал ответ, как и Юрий теперь уже знал, только не мог понять, зачем, к чему эта бессмысленная месть на последнем издыхании. Змеиные глаза ещё долго будут стоять передо мной. Его позывной мой друг узнал случайно. «Змей». Почему-то Юрины сослуживцы решили звать его личного врага именно так – «Змей». Может, они сами и придумали ему такое прозвище, а на самом деле его позывной был другим. Неизвестно. Но кроме меня и моего друга его никто не видел. И я стал думать, что его, быть может, и не существовало вовсе... Хотя, нет, Змей, точно, существовал. Пусть не физически, но как коллективный отравленный разум всех тех, против кого воевал мой друг.

После освобождения ещё нескольких дворов Юрий получил приказ прекратить зачистку и выдвигаться на северном направлении. Ему передали координаты вражеских позиций. Но он на полпути повернул обратно на юг, куда вела его интуиция. Ему не давал покоя Змей. Я бы советовал ему плюнуть на него и сосредоточиться на первоочередной задаче. Хотя... Возможно, его интуиция не ошибалась. Да и его личный враг вряд ли б отстал сам. Так что... Иного пути у него просто не осталось. Любая дорога вела его именно в ту точку невозврата, в которой произошло необратимое. И с самого детства Юра не мог свернуть на какую-нибудь другую, окольную тропу, ведь всё, почти всё предрешено, и финал известен с самого начала. Только не нам. Мы, как безмолвные зрители, сидим перед экраном, на котором крутится наша собственная жизнь, не в силах изменить исход, который известен лишь режиссёру. Выбор – лишь иллюзия, искусно обёрнутая в этикетку случайностей и личных предпочтений. На самом деле никто ни над чем не властен. В наших силах лишь досмотреть этот фильм до конца, либо уйти с сеанса.

***

На фронте я постоянно чувствовал спиной чей-то взгляд. Пронзающий, обжигающий душу, будто личный враг моего друга был повсюду, и следил теперь не только за ним, но и за мной.

Возможно, Змея и не существовало на самом деле, это чутьё привело Юру в то место, где он был нужен больше всего. Тот бой запомнился мне лучше остальных.

Вместе с бойцами добровольческого батальона мой друг и его сослуживцы взяли в кольцо 105-ю бригаду. Ту, самую зверскую, солдаты которой безжалостно расстреливали пленных и издевались над мирными жителями. Но Змея в ней не оказалось. Из выживших осталось только тринадцать чудовищ. И их число стремительно сокращалось. Никто не собирался лечить ублюдков, и они просто тихо подыхали от ран. По-любому, их всё равно ждала смертная казнь.

Враги пытались прорваться небольшими группами, но по их бронетехнике нанесли удары Гиацинтами, что лишило их возможности разомкнуть кольцо. Несколько дней бушевали чудовищные грозы, расчерчивавшие небо розово-красными гигантскими молниями. Когда вой взбесившейся стихии смешивался с грохотом артиллерии, становилось жутко. Мне казалось, что я попал в самый настоящий ад, хоть и знал, что его не существует. Единственное, что меня тогда утешало: то, что всё это делалось не зря.

Мой друг похудел, отрастил бороду, стал намного меньше улыбаться. Но я всё равно запомнил его таким, каким он предстал передо мной на фото после присяги во время поступления в училище. Девятнадцать лет – так мало, но в свои девятнадцать он был крепче духом, чем большинство в сорок.

Передо мной мелькали вспышки взрывов, и пули прошивали тела насквозь, но я чувствовал себя словно бесплотным духом, сопровождавшим Юрия в его непростой миссии. Откуда-то у меня возникла железная уверенность, что со мной ничего не случится.

Юре показалось, что среди дыма, в самый разгар битвы, мелькнули, будто наваждение, красные, налитые яростью глаза, и блеснула мерзкая чешуя его личного врага. Мой друг пальнул в ту сторону очередь из автомата, но там никого не оказалось.

– Ты гоняешься за призраком, – шепнул я ему. – Это дух врага, а не реальный человек.

***

Погоня за Змеем продолжалась.

Нацисты отступали, и по их позициям был нанесён авиаудар, унёсший жизни приблизительно 1500 солдат. Однако в городе оставалось ещё около полутысячи противников, которых требовалось как можно скорее ликвидировать.

Штурмовые отряды заходили в город, чтобы выдавить оттуда врага. Но это оказалось не так просто сделать. Там засели ублюдки из 150-го нацбатальона, который, наряду со многими, подобными ему, славился своей жестокостью.

Ещё один город-призрак с полуистлевшими скелетами многоэтажек, навевал уныние. Там уже почти никто не жил, и, тем не менее, за него шли кровопролитные бои. На миг я словно воспарил ввысь и увидел его с высоты птичьего полёта. Передо мной простёрлась красно-бурая безжизненная земля и застывший труп города на ней. То, что сделали с некогда цветущим краем нацистские ублюдки, не подлежало прощению.

За несколько лет противником была создана сеть подземных коммуникаций и складов, хорошо защищённых от авиаударов. Нацисты, будто крысы, ползали в подземельях, встретиться со своим врагом лицом к лицу у них не хватало духу. Они горазды были только предавать, бить исподтишка, в спину, и позорно бежать с поля боя. Работало много снайперов, что усложняло зачистку.

Внезапно я оказался в самом эпицентре сражения. Наша артиллерия накрыла позицию врага, но огонь продолжался. Среди дыма, огня и хаоса невозможно было понять, откуда стреляют.

Истребители с сумасшедшим воем, нагнетающим леденящий кровь ужас, промчались над головами. Послышалось два взрыва, после которых наконец-то наступила тишина.

Мой друг с несколькими сослуживцами шагнул вперёд, в клубы едкого тумана, состоящего из пыли и микрочастиц человеческой крови. Крупная группа нацистов продолжала скрываться в подземных помещениях завода, куда не могла достать ни артиллерия, ни авиабомбы, лишь человеческое существо, охваченное справедливой местью и чувством долга.

Я слышал, будто сквозь вату, звуки выстрелов и крики. Я затыкал уши, но звуки всё равно проникали в мою голову сквозь кости черепа. Я упал на истерзанную землю и видел вход в преисподнюю сквозь кровавую пелену. Возможно, у меня была лёгкая контузия.

Контузия, наверное, была самым страшным ранением, которое можно получить на войне. Ведь после её самых тяжёлых форм человек превращался в овощ и терял рассудок. Можно было потерять руку, ногу, зрение, слух, но при этом остаться здравомыслящим человеком, способным и дальше работать, чего-то достигать, двигаться к своей цели, пусть и с некоторыми ограничениями. Потеря же рассудка означала конец всему. Умственно неполноценный человек становился непригоден для социальной жизни. Мне рассказывали о случаях тяжёлой контузии, после которой люди больше не могли собрать свои мысли, попросту теряли способность думать, сосредотачивать внимание, общаться. Я вздрогнул, представив себе эти ужасы.

Входом в преисподнюю являлась тяжёлая двухстворчатая железная дверь, ведущая в складские помещения завода, находящиеся на минусовых этажах. Наши бойцы вырезали из неё кусок, чтобы можно было проникнуть внутрь. Их встретил огонь, но к счастью, никто не пострадал: сказывался высокий профессионализм и значительный боевой опыт Юриных сослуживцев.

Время для меня растянулось на вечность. Я ждал, когда вернётся мой друг, и, не дождавшись, шагнул за ним следом. В ту же минуту выключилось красноватое аварийное освещение. Меня окутала липкая, пропахшая кровью, мгла. Несколько мгновений я шарил руками по стенам, абсолютно ослепнув в темноте, а затем, когда глаза привыкли к мраку и силуэты коридора начали проступать передо мною, медленно пошёл вперёд, слыша лишь отдалённые отголоски перестрелки, чьи-то вопли, грохот, стуки и… скрежет. Невыносимый, выворачивающий душу наизнанку скрежет, будто кто-то пытался ободрать краску с труб. Я представил себе невидимого врага либо, наоборот, союзника, который в приступе бессильного отчаяния, находясь на грани смерти, царапал на металле одному ему известные слова. Может, это были последние слова любви самым близким людям, либо проклятья тому, от руки кого он пал, или просто предостережение… предостережение от подобной участи.

Говорят, что, если войну можно избежать, то нужно попытаться избежать её любым путём, ведь в ней нет ничего хорошего. Война калечит миллионы судеб. Но эту войну мы избежать не могли, ведь на кону оказалось существование и безопасность нашей Родины.

Звуки становились громче. Я будто против воли делал шаги, приближавшие меня к чему-то, чего я не хотел видеть.

В темноте все мои потаённые страхи стали так осязаемы. Я буквально мог к ним прикоснуться рукой. Стены стали больной изъязвлённой кожей какого-то чудовища или гигантского человека. Они отражали мой панический страх перед болезнями. А липкая чешуя омерзительного чёрного змея покрывала собою трубы в коридоре. Она символизировала мой страх перед врагом, самого врага, с которым я не мог справиться, с которым так отчаянно боролся Юра, и его дело продолжили другие. Он сделал так много в отличие от меня.

Воздуха перестало хватать. Горло сдавило невидимыми тисками, будто на него кто-то наступил. Я пытался вырваться из удушающей тьмы, проснуться от кошмара и вдруг почувствовал, как кто-то схватил меня за плечо. Я инстинктивно обернулся, уже готовясь нанести удар, но увидел лишь лицо своего друга, освещённое фонарём.

– Не стоит ходить по одному, – просто сказал он. – Освещение скоро должны дать. Ребята уже занимаются этим. Но всё равно даже при свете лучше не ходить в одиночку.

– Где все? – растерянно спросил я. – Ты один?

– Ты отстал. Я отправился на твои поиски. Зачистка ещё идёт.

Друг повёл меня обратно к выходу, но каким-то другим путём. Мы прошли мимо большого технического зала, стены которого оказались забрызганы кровью. Два огромных прожектора били откуда-то сверху. Должно быть, они работали от генераторов. В центре зала валялись тела. Только тут я заметил едва ощутимый запах смерти. Сладковато-тошнотворный невидимый туман висел в воздухе, пропитав собою стены коридоров.

– Дальше! – скомандовал Юра. – Не надо тут задерживаться.

Тела, в беспорядке валявшиеся на полу, меня не шокировали и не испугали. Напугал меня запах, которого я никогда в своей жизни, слава Богу, не слышал и не представлял, каким он мог быть. Я не знал, что он настолько жуткий.

Я послушно зашагал следом за другом, но ужасная картина продолжала стоять у меня перед глазами. Сзади до нас донеслись звуки выстрелов и голоса. Я остановился и оглянулся назад, в темноту, где брезжил слабый свет.

– Тебе нужно на воздух. Идём!

Не дожидаясь моей реакции, друг схватил меня за предплечье и повёл дальше. Вскоре спасительный свет забрезжил вдали. Сквозь вырезанную дыру в двери било яркое весеннее солнце, но мне в его лучах почему-то мерещился кровавый отсвет.

***

Абсолютно бессмысленными трупами было завалено всё поле аж до самого горизонта. И хоть мне теперь кажется, что картина в моих воспоминаниях слишком преувеличена, записи в моих дневниках говорят об обратном. Эти записи словно водят меня по кругу. И каждый раз я возвращаюсь в то место – место, где всё закончилось и вновь началось – теперь уже по-настоящему.

Весь день, предшествовавший тому, в котором произошло непоправимое, противник пытался прорвать оборону 165 дивизии. Нациками было предпринято несколько атак тактическими группами при поддержке боевых машин, но, ни одна из них не увенчалась успехом. Наша артиллерия проработала ровно сутки, не смолкая ни на секунду. После дня и ночи непрерывного грохота, наверное, можно было сойти с ума, но Юра держался молодцом. Позиции удалось сохранить, и мы продолжили продвижение вперёд.

Мой друг был невесел, но старался этого не показывать. Предчувствовал. Всё предчувствовал. На самом деле мы все знаем, когда уйдём. Я с самого детства понял, что, как бы мне не хотелось сбежать поскорее, проживу я лет восемьдесят, а может, и того больше.

Мы ехали, сидя верхом на заляпанной грязными брызгами БМПшке, в компании Юриных сослуживцев и духов павших врагов, кровью которых была пропитана земля под гусеницами.

– Юр, давай остановимся? – попросил я.

– Ты боишься?

– Нет, но мы снова гонимся за призраком. Зачем? «Змея» не существует.

– Ты опять за старое. Какая разница: есть или нет? Я должен исполнить свой долг до конца. – Коротко ответил мой друг и больше не проронил ни слова до самого города. Он был зачищен наёмниками, и в нём мы смогли перевести дух, чтобы затем снова отправляться в наступление.

На западе, за невысокими холмами, поросшими дикими кустарниками, стояло крупное формирование нациков, занявшее несколько посёлков. Их срочно нужно было оттуда выбивать, ведь они прикрывались мирными жителями и держали их в заложниках. Только действовать нужно было очень аккуратно. Дома, вернее, то, что от них осталось, представляли собой жалкое зрелище. Но в каком бы они не были состоянии, за них всё равно следовало бороться. За каждый из них.

Боже… Я ведь это уже рассказывал! Но мои воспоминания, как и дневниковые записи, не отпускают меня и водят по кругу.

Мне запомнилась одна странная, самая продолжительная ночь в моей жизни. Мы заночевали в одном здании с противником. Нацисты укрылись на третьем этаже и обрушили лестничные пролёты. На контакт они не шли. Все требования сдаться игнорировали. Короче, продлевали свою агонию.

Если б у меня было право голоса, я бы с ними не цацкался, а просто дал бы по зданию из чего-нибудь тяжёлого, чтобы окончательно вычистить эту мразь с несчастного клочка земли, на котором стоял дом. Но… нельзя, не по уставу, не было приказа и т. д. В общем, мы просто сидели и ждали, пока они подохнут с голоду или перестреляют друг друга. На сдачу никто не надеялся.

За ночь они не сдались и не сдохли. Продолжали ждать свою смерть.

– Мы теряем время! Мы тупо теряем время! – жаловался кто-то из группы. Но приказа продвигаться дальше по-прежнему не было, как и устранять противника.

Время тогда тоже будто закольцевалось, как и мои воспоминания. Я вдыхал слишком холодный для весны воздух и пытался понять, как убедить друга побыстрее покончить с врагами. Весь день они молчали. К вечеру, правда, двое из них вышли в окно с интервалом в несколько минут. Сами или им помогли – мне было всё равно. По скромным подсчётам там оставалось ещё около двадцати упырей. И мой друг как раз получил распоряжение.

– В общем, расклад такой: если к полуночи не сдадутся, то… накрываем.

– Наконец-то! Два дня попусту потеряли! – с досадой сказал я.

– Но мы должны были дать им шанс – мы не звери.

– Зато они – хуже зверей! – со злостью ответил я. – Они не заслуживают ни единого шанса!

Добрым был Юрка, а я, по-видимому, злым. Оттого он ушёл так рано, а я вынужден был волочить свой крест ещё неизвестно сколько.

– Все заслуживают шанса на жизнь. – Спокойно ответил мой друг.

Самообладанию Юры мог позавидовать даже монах, это я до сих пор исходил праведным гневом и не мог успокоить свою душу, будто принял на себя все мытарства друга. Хорошо, пусть так. Я готов был маяться вместо него, ведь не зря же Высшие Силы оставили мне жизнь в том аду, хоть я и не воевал.

«Что же случилось дальше?» – спросите вы.

Они сдались.

Когда это произошло, я шокировано смотрел на Юру, ещё не до конца веря в происходящее. Как сейчас, я помню момент сдачи в плен наших врагов, которых он, найдя в себе силы, пощадил. И это было правильно и достойно уважения. Именно так и никак иначе мог поступить офицер нашей армии – армии, в которой на первом месте стояло главное, то, что отличает человека от всех остальных нелюдей – человечность.

Наши солдаты активно оказывали медицинскую помощь врагам, в то время как неонацисты безжалостно расстреливали раненных. Причём, даже своих! Верх жестокости и морального уродства!

Им закинули верёвки. Они спустились по ним. Все скрюченные, скукоженные. Думали, наверное, что их тут же грохнут либо начнут издеваться. Судили по себе. Я не сдержался и плюнул одному из них в лицо. Даже противно было прикасаться, чтобы избить. А их… Их накормили, перевязали им раны и отправили в лагерь для военнопленных, чтобы потом обменять на наших.

Мне вновь стало противно. Я со злостью грохнул кулаком по стене. С неё осыпалась штукатурка с каплями моей крови из разбитых костяшек.

– Ну не бесись! – участливо сказал Юра. – Слушай, если б я дал тебе автомат, ты бы сам их лично перестрелял? Смог бы?

– Смог! – рассержено ответил я, но кому я врал?

Мой друг присел возле меня и положил руку мне на плечо.

– Знаю, я – злобный, малодушный человечишка…

– Прекрати так о себе говорить. Это не так. Ты просто слишком непримирим и принципиален. У тебя есть только чёрное и белое. А жизнь многогранна. Стопроцентных святых нет, как нет и стопроцентных грешников.

– Всё равно, они не заслуживают этой жизни, которую ты им дал!

– Ну, ещё неизвестно, что их ждёт, и как они ею распорядятся…

***

Юра как-то рассказывал, что после того, как он окончил службу, он поселился в Подмосковье, в живописном старинном городке с чудесной природой и размеренным укладом жизни. Мой друг занялся бизнесом и раз или два в неделю ездил в Москву на электричке, чтобы встретиться с поставщиками либо подписать какие-нибудь бумаги. Остальную работу он выполнял удалённо.

В воспоминаниях я увидел его как-то раз в задумчивости сидящим у реки. Он смотрел на водную гладь, жуя какую-то травинку, и о чём-то усердно размышлял. Наверное, уже тогда он знал своё будущее, не мог не знать, и то, как сложилась его дальнейшая судьба, не стало для него неожиданностью. Он готовился к этому последнему бою всю жизнь, всю жизнь шёл к нему, как к заветной цели, ведь, по сути, это то, к чему в глубине души стремится каждый воин, ставший на путь служения Родине. К последнему бою, который будет означать конец борьбе. Но Юра никогда не сдавался, и сдаваться не собирался. Под этим последним боем я подразумевал окончательное завершение войны – неважно, какой: зримой ли или той, что каждый из нас ведёт внутри себя.

Юра был очень светлым человеком, распространяющим вокруг позитивную энергию. Глядя на него, хотелось жить. Глядя на него, возникала уверенность в том, что у этого мира ещё не всё потеряно, и пока в нём существуют такие люди, как мой друг, он будет стоять и никуда не денется. Глядя на своего друга, я снова начинал верить в правду и справедливость, в то, что есть какая-то высшая цель нашего существования на Земле. А потом обращал свои мысли на настоящее, на то, что творилось вокруг, какая тупая, злобная, бесформенная сила пыталась отнять у меня, у всех нас нашу Родину, и сказка рушилась. Приходило резкое понимание того, что этот бой будет вечным, а покоя никому из нас, ныне живущих и почивших, не видать нигде: ни в мире мёртвых, ни в новом воплощении, ни в альтернативной реальности, если таковая существует.

Я понял, что само понятие борьба даже не синоним, а равно понятию жизни, что без борьбы последняя просто не может существовать и не имеет никакого смысла. Ведь, даже заглянув внутрь себя, можно увидеть, как бесчисленное множество бактерий борются за существование в нашем организме, чтобы он продолжал функционировать без сбоев, триллионы атомов каждое мгновение преодолевают непосильную тяжесть энтропии, чтобы мы с вами могли жить дальше и оставаться теми, кем нас сотворила Природа. И это удивительно, ведь, не борись за жизнь все эти микроскопические частицы Божественной Мысли, и Человека бы не существовало… Он был бы кем-то или чем-то другим…

В тот момент, когда я вернулся домой, в свою пустую холодную квартиру на отшибе, мой друг уже был далеко, в метафизической точке Немо, в зоне недосягаемости, максимально отдалённой от всех живых, но мне почему-то казалось, что он совсем рядом. И он был рядом. Он оставался в памяти тех, кому был дорог, тех, кого спас и защитил от несправедливости, тех, для кого слово Родина – не пустой звук… Для меня он остался верным другом и образцом для подражания, до которого я, к сожалению, не дотягивал. Единственное, чем я мог гордиться, это дружбой с ним, и тем, что оставался рядом до конца, хотя теперь, спустя время, мне кажется, я преувеличиваю свою значимость. Она – ничто, по сравнению с тем, что он сделал для нас. И я никогда не устану благодарить его за это.

______________________________________________________________

Кулик Вера

             Родина

Почему здесь и небо синей,

Почему здесь трава душистей,

Почему здесь даже из лужи вода вкусней,

И людей прощать проще!

Почему здесь и горе проходит быстрей,

Почему здесь и слезы смывает дождем теплей,

Почему я уверенней делаю шаг,

И врага обхожу не ропща!

Почему, споткнувшись, встаю и иду,

Почему дышу вольнее,

Почему слово к слову слагаю мудрей,

И живя, не прошу чужого!

Почему горсть земли сжимаю сильней,

Почему не отдам другому –

Потому, что все сердце мое в тебе,

Мой Донбасс – и не будет другого!

   Верую!

Мы думаем, что все изведано.

Мы думаем, что все написано.

Мы думаем, что в истории

Давно уже все пройдено.

Но выйду я в степь цветущую,

Дурманящий запах выпью,

Почувствую себя частью большего,

Почувствую себя частью высшего.

И сколько не приходилось бы

Сгибаться иль триста, иль тысячи лет,

А если славянский дух теплится,

Подымишься и воспрянешь ты!

Земля ты моя, РОДИНА!

Тобою горжусь, животворствую.

Хотя обокрадена ты и затоптана,

Но не брошена на поругание.

А ветры летят – все плохое выдуют!

И Солнце-Ярило – выжжет все!

И Мать-Земля моя выстоит,

Из множества безликого – в человечество!

                   «Живи и помни»

Ты о чем так задумалась, степь моя?

О минувших годах иль сегодняшнем дне.

Одурманили мысли весенние травы мне –

Не хочу о плохом с тобой говорить!

Терриконы затихли курганами.

Затерялся в ковыли шахтерский народ.

И все реже я вижу лица шахтерские –

Где тот «парень», в степи, «молодой»?

Сила грозная и многоликая –

Гордость нашей Донецкой Земли:

Уважали когда-то шахтера-забойщика,

Словно солдата с передовой войны.

А сегодня осталась история,

Как обо всём о великом - ковыль помолчит…

Что-то сильное, гордое, нерушимое

Стерли в памяти будущей мы.

Мне осталось ходить в музей,

Мне осталось читать книги,

И тебя Донбасс беречь

От забвения, пепла, обиды.

Гордым именем снова звучи!

Новый путь пролагай смело!

Я с тобою хочу идти,

Новой жизнью питать вены!

                       Знаю

У меня есть цвет весенней вишни.

У меня есть девственность небес.

У меня есть тайна степи древней

И цветущих трав дурманящий туман.

Никому завидовать не смею.

Никого обидеть не хочу.

Ничего чужого не желаю.

Я лишь жить, как следует, учусь.

Предков силу чувствовать уметь бы.

Правду отыскать в болоте лжи.

Честь дедов не затоптать, не предать.

Веру в жизнь не потерять суметь.

Я тобой, Донбасс, горжусь и буду!

О тебе читаю и пою.

Сколько стерто, столько и воспето.

И пусть грабят - но не украдут!

Солнце как светило, так и светит.

По весне опять цветут сады.

А зимою снова горесть снег укроет –

Главное ведь в жизни сама жизнь!

Я уж тем в тебе сильнее буду,

Что себя в тебе уберегу.

У тебя земля особым паром дышит –

С этой силой я и устою!

                 Осознание

Встал, открыл окно сегодня утром:

Понял я, что город мой живет,

Птичья песня в унисон с листвой

Говорит о суете времен.

Сапоги пройдут иль босоногий мальчик

Беззаботно по тропинке пробежит –

Будет тихо солнце подыматься утром,

И также тихо в вечер уходить.

Пусть эфир взрывается словами

Громогласных лозунгов времен,

Пусть и землю разорвут на части –

Не впервой: ведь Родина моя переживет!

Где-то вдалеке доносит рупор

Шахт, заводов ранний гул работ –

Это все придет-уйдет, а небо, ветер будут!

Город мой, тобой душа живет!

Тот, кто чужд тебе, придет, возьмет и сгинет.

Тот, кто дорожит, в тебя врастет.

Станет частью этих терриконов,

Плодородных, кормящих земель!

Громко говорить сейчас - не кстати.

Песни петь – уж слышали давно.

Просто ты люби, как любят в «мальстве» дети.

Просто так: что есть, что дышишь, что живешь!

Ведь дожди идут не за оплату,

И цветы цветут, чтоб просто быть.

Потерять добро – чего же проще!

РОДИНА твоя – ведь это ТЫ!

______________________________________________

Козицына Екатерина

Северная жемчужина

Жемчужинка Русского Севера

С вратами в Арктический путь…

По Белому морюшку с важностью

Морские суда к нам идут.

Увидеть, почувствовать хочется

Красоты суровой земли.

Милей ничего нет Архангельска

Поморской, родной стороны.

Центральную улицу города

«Маяк» освещает большой.

В народе он назван «высоткой»

И шуточно карандашом.

С вершины прекрасного здания

Откроется вид неземной.

Увидеть, который возможно

Лишь только с той «точки» одной.

Известен наш город поморами:

Малина, Писахов, Прутков.

Прогуливаясь по Чумбаровке,

Мы к ним обращаемся вновь.

Уйти просто так не получится,

Гостинец с собой нужно взять –

Варенье из северной ягоды

И вкусный ручной мармелад.

Талантливы жители местные

На украшения домов.

Искусные яркие образы

Отыщут в душе уголок.

Вдоль речки

Вокзал простирается.

С ним рядом стоит пароход.

За всю вековую историю

Не раз «Гоголь» сделал поход.

Часовни, соборы встречаются,

Нет счета церквям, куполам.

С Двины богатырь возвышается,

Святого Архангела храм.

Наш город – венец вдохновения

С суровой и вольной душой.

Откроет для каждого жителя

Характер он северный свой.

Встречает туристов приветливо,

Приехать зовет вновь и вновь.

В душе каждого посетителя

Оставит тепло и любовь.
___________________________________________________

Персиянова Виктория

"...Помни, что не лишён ты святости

И что солнце на всех - одно!"

Быть собой в земной жизни - главное

И по силам добро творить.

Время быстрое, время славное,

Смысл жизни - всегда любить!

Верным быть и любви и Родине,

В своём сердце хранить уют.

Сколько трудностей было пройдено,

Сколько трудностей ещё ждут,

Но при этом, при всём, сколько радости

Испытать тебе суждено!

Помни, что не лишён ты святости

И что солнце на всех - одно!

_______________________________________________

Ракова Елена

Подборка работ 01.10.24 по 20.10.24

Подробности

Автор: Super User

Категория: Работы участников

Опубликовано: 20 Октябрь 2024

Просмотров: 221

Ланговая Анастасия

Василий Петрович Бухтеев

Прошло много лет, но Память о войне не уходит из сердца, бередят душу горькие

воспоминания о погибших, дедах и отцах. Погибли настоящие герои, люди высокого

достоинства и чести, погибли, защищая родную землю.

Четыре года, опаленные пламенем войны, сорок семь месяцев, проведённых в тягостном

ожидании, тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей страданий, боли, страха и

смертей. Таков календарь Великой Отечественной войны, календарь, исчисление которого

ведётся не по месяцам и дням, а по минутам, которые приближают к победе, по жизням

солдат, пожертвовавших собой ради Родины, ради своего народа, ради нашего будущего.

Эта война затронула каждую семью, каждого человека. К сожалению, сейчас осталось

совсем мало участников Великой Отечественной войны, тех кто не жалея жизни воевал за

наше мирное будущее. Поэтому мы должны, мы обязаны помнить всех, кто участвовал в

этой страшной войне. С раннего детства мы чтим память героям, защитникам нашей

Родины, со школьной скамьи мы изучаем период Великой Отечественной войны более

подробно, с каждым годом открывая для себя что-то новое. Но иногда, на страницах

истории Великой Отечественной Войны появляются новые имена, ранее не известные

никому.

Василий Петрович Бухтеев родился в 1914 году в деревне Ново, Московской области.

С детства Бухтеев увлекался авиацией и именно поэтому в период с 1935 по 1937 год он

прошел обучение в Военном Морском авиационном училище им. Товарища Сталина в

городе Ейск.6 ноября 1937 года Василий Петрович закончил свое обучение в звании

младшего лейтенанта и стал пилотом 8-ой авиаэскадрильи ВВС.

1939 год –начало Второй Мировой Войны. Постепенно весь мир погружался в боевые

действия и именно поэтому Василий Петрович Бухтеев уже участник боевых действий в

Монгольской Народной Республике. За проявленную смекалку и смелость в период

боевых действий на территории Монголии Василий Петрович получает повышение и с

16 сентября 1940 года он старший лейтенант, а также командир звена 94-й истребительной

авиационной эскадрильи. За штурвалом самолета он чувствовал себя настоящим

летчиком.

В 1941 Василий Петрович переброшен под Ленинград для защиты города. С 14 июня он

заместитель командира. К сентябрю 1941 года за боевые заслуги Василий Бухтеев имел

уже две правительственные награды: орден Красного Знамени и орден Красной Звезды.

По данным о воздушных боях на 14 сентября этого же года известно, что самолет МИГ-3,

входящий в 61-ую истребительно-авиационную бригаду Краснознаменного Балтийского

флота, к началу войны Краснознаменный Балтийский флот представлял собой силу,

способную в создавшейся невероятно сложной обстановке прикрыть подходы к

Ленинграду с моря и вести активные боевые действия в Балтийском море. Развернувшееся

в предвоенные годы строительство военно-морских сил позволило значительно пополнить

флот современными боевыми кораблями и морскими самолетами новых типов вылетел

для прикрытия войск в районе Пулковских высот и был сбит в неравном бою с группой

фашистских самолетов. Пуля прошла пилота насквозь, и он погиб прямо в воздухе.

Великая Отечественная война стала третьей войной в жизни молодого лётчика. К

сентябрю 1941 года за боевые заслуги Василий Бухтеев имел уже две правительственные

награды: орден Красного Знамени и медаль «За отвагу». Ко второму ордену Красного

знамени он был представлен посмертно, сбив в своём последнем групповом воздушном

бою в небе над Ленинградом пять самолётов противника. На момент гибели ему было

всего 27 лет.

28 апреля 2018 года, во время проведения строительных работ неподалеку от комплекса

"Экспофорум" были обнаружены обломки советского воздушного судна, а так же останки

пилота. Сразу после обнаружения находки на строительную площадку прибыли сапёры и

поисковики. Местность проверили на наличие взрывоопасных предметов ( в земле могли

остаться неразорвавшиеся боеприпасы), после чего с двухметровой глубины волонтёры из

поисковых отрядов «Высота» (руководитель Андрей Пименов) и ОСП «Крылья Родины»

(руководитель Виктор Соболев) поднимали и очищали от грунта фрагменты высотного

истребителя. Семьдесят с лишним лет назад боевая машина «МиГ-3» от удара о землю

превратилась в груду железа. Когда откапывали кабину пилота, под бронеспинкой

заметили тело лётчика. Глина, препятствующая проникновению кислорода, сохранила его

и фрагменты машины довольно неплохо. При визуальном осмотре было установлено, что

самолет вошёл в землю под углом около 70-90 градусов. После чего представители АО «

Строительный трест» предоставили экскаватор для окапывания обломков самолета. Через

2,5 часа в глубине около 3.х метров были обнаружены обломки кабины истребителя, в

которых находились тело погибшего летчика. На теле летчика был одет парашют ПЛ- 3,

поясной командирский ремень с пистолетом ТТ 1936 года , в кобуре . Сам летчик был

одет в черные суконные флотские брюки и морской командирский китель темно- синего

цвета, образца 1934 года.

В левом внутреннем нагрудном кармане находились следующие документы:

- Партийный билет на имя Бухтеева Василия Петровича, 1914г.р., члена партии с декабря

1939 года, выданный политотделом 10-ой авиационной бригады Краснознаменного

Балтийского флота.

- Орденская книжка № 045084 , выданная также на Бухтеева В.П.

- Проездной билет к Орденской книжке

- Отпускной билет № 10-2204, командировочное предписание, справка о прохождении

лечения в Таллинском в военно-морском госпитале.

- В левом нагрудном кармане находилось удостоверение командного состава флота,

пробитое осколком.

В правом кармане брюк находились бумажные купюры в свернутом виде, общей суммы

324 рубля, а также монеты достоинством 5,10,15 и 20 копеек. В левом кармане брюк

находился компас, носовой платок с вышивкой в виде цветка и расческа.

На левом нагрудном кармане кителя на винтовом креплении раннего образца был

закреплен Орден Боевого Красного Знамени. Рядом с останками так же были обнаружены

личные документы портмоне ,высотомер и оружие пилота.

Чуть позже было установлено, что данные останки принадлежат заместителю командира

эскадрильи старшему лейтенанту Бухтееву Василию Петровичу, летчику 5-го

истребительного полка 61-й авиабригады ВВС, москвичу, награждённому Орденом

Красного Знамени. На место проведения работ прибыла группа по разминированию, а

также поисковики из отрядов «Крылья Родины» и «Высота». Найденный самолёт оказался

истребителем Миг-3, построенным в июне 1941 года. В сентябре того же года воздушное

судно было сбито и упало в районе Пулковских высот.

28 мая 2018 года состоялась траурная церемония захоронения, которая состоялась на

территории парковки в двух километрах от выставочного центра «Экспофорум» в

Пушкинском районе Санкт- Петербурга. По желанию активистов города Пушкина и

родственников племянника Николая Ивановича останки летчика были захоронены на

месте падения самолета. Здесь же покоятся и обломки его боевой машины. Более близких

родственников Василия Петровича найти не удалось. Его жена и сын умерли. Личные

вещи Бухтеева Василия Петровича поисковики передали в историко–литературный музей

города Пушкина. По месту захоронения Василия Петровича Бухтеева был установлен

мемориал. Сегодня могила Василия Петровича Бухтеева объявлена воинским

захоронением, за ней ухаживаем мы «Юные музееведы» школы №407 им. В.П. Бухтеева.

В традициях нашего народа всегда ценились такие качества как: мужество, долг,

преданность Родине и все эти качества я увидела у летчика Великой Отечественной войны

Василия Петровича Бухтеева. О героической жизни летчика можно снимать фильмы,

писать книги. Но вряд ли в них можно передать всё, что довелось испытать, выразить

боль, которую пережил солдат на войне. Проходят годы и десятилетия, но навсегда

останется в памяти людей ветераны, как символ беспримерного мужества и силы духа

нашего народа.

________________________________________________________________

Карабут Марина

ЭНЕРГИЯ ЖИЗНИ

Поведаю я вам историю простую. Как мираж, увидела сюжет я сей в лесу.

Закрой глаза, для пущего эффекта. Пусть голос мой ведет тебя…

Танцует девушка на поляне, усеянной яркими цветами. Могучие деревья

скрывают ее нежный облик. Журчит прозрачная река, шумит листва, щебечут птицы

на ветках с плодами, жужжат в молодой зеленой траве пчелы. Олени, косули, белки

и другие животные отдыхают в теньке, наблюдая умиротворяющий танец. Даже

волки смирно лежат возле зайцев, забыв о вражде.

Танцует девушка все задорней. С каждым взмахом руки, каждым вдохом

дарит миру чистый поток. Самой жизни она хранитель, Природой ее называют.

Танец свой продолжая, девушка закружилась юлой. Подпрыгнула, скользя по

мягкой траве, побежала. Еще прыжок, но вдруг ногу что-то укололо. Оступившись,

девушка открыла свои глаза.

Присев, в траве она нащупала жестяную банку. Удивилась Природа, ведь

раньше такого не видала. От прикосновения та начала ржаветь, пока совсем не

рассыпалась. Ближе к реке подошла, окунула свои босые ноги в прохладную воду.

Река, как и раньше, пленила сознанье. Но рыб стало меньше и раков не видно.

Цветное пятно по воде проплыло, а с ним и мертвая рыба. Скатилась слеза по юной

щеке и в речку упала. Вмиг рыба вернулась и вода посветлела.

Повернулась к фруктовым деревьям, заметила, что их стало меньше, и

некоторые звери куда-то ушли. Кусты, где весело резвились птицы, тоже исчезли.

Тише стало на волшебной поляне. Ухватила девушка свои бусы и сорвала с шеи.

Покатились они и с шумом упали в траву. Выросли деревья молодые да кусты с

сочными ягодами.

Улыбнулась девушка, встала средь цветов. Услышав музыку пространства,

продолжила танцевать. Она закружилась, улыбаясь. Льется свет во все концы. С

каждым шагом ее сердце наполняется музыкой вселенной. Поддавшись чистым

эмоциям, она запела. Птицы вторили ее песне, казалось, вся поляна объята музыкой

и весельем.

Танец становился все быстрее, а голос все сильнее. Даже бабочки начали

подтанцовывать. Незаметно, музыка стала грустной, предвещая неприятности. Но

Природа так увлеклась, что даже не заметила изменения в пространстве.

Сделав вдох, девушка почувствовала нехватку воздуха, пыталась вдохнуть

снова и снова, но так и не смогла. Она оступилась и упала. Ее ноги запутались в

целлофане. От падения нежное тело исцарапало пластмассой, вокруг появились

жестяные банки. Горы стекла блестели вместо прекрасных цветов. Она подползла к

реке, сейчас там бежала грязная, непригодная для питья вода. Огляделась вокруг и

ее сердце дрогнуло, вместо деревьев – одни пеньки, тишина и только ветер гудит на

просторе. Превозмогая боль, Природа попыталась встать, но силы покидали ее. Как

будто кто-то высасывает всю кровь из хрупкого тела. Она зарыдала, вслушиваясь в

пульсирующую боль пространства. Попытки вернуть растения и животных только

сильнее выматывали ее. Горы мусора разрастались на поляне, закапывая под собой

все живое. Со временем рядом проложили скоростную дорогу.

Даже сейчас Природа там и борется за нас, с любовью в сердце она отдает

энергию жизни. Открой душу и посмотри вокруг.

__________________________________________________________________

Соболев Дмитрий

Великая

Бескрайние степи, густые поля,

Что нет в целом мире красивей –

Всё это великая наша земля,

Всё это зовётся Россией!

И все испытанья во все времена

С достоинством ты выносила,

Могучая наша большая страна,

Хранимая небом Россия!

Пройдут поколенья, минуют года,

А ты будешь только лишь краше…

Ничто не сравнится с тобой никогда,

Великая Родина наша!

____________________________________________________________

Исаева Мария

ДЕВЯТЬ ТЫСЯЧНИКОВ И ПОТОП

Это будет рассказ по горячим следам, точнее по горячим эмоциям. Возможно,

он выйдет не очень детальным и последовательным, но точно – очень ярким и

живым.

Два дня назад я вернулась с Южного Урала. Я провела в горах и на пути к ним

семнадцать дней. Это был мой первый большой тур, который я самостоятельно

спланировала от начала и до конца. Каждую заправку, каждую стоянку, каждый

подъём в гору. Я отправилась в Башкирию по зову Уральского барса. Уральский

Барс – это проект регионального отделения Русского географического общества,

который призывает покорить семь тысячников Южного Урала и пройти по Большой

Южноуральской тропе. В этом году я нацелилась на прохождение первого этапа

проекта – «7 вершин» (правда, изначально я решила взять все восемь).

Каждая гора в отдельности, казалось бы, не представляет сама по себе большой

сложности, однако при планировании маршрута целиком возникает множество

нюансов. Тыкая на Яндекс.Картах на незнакомую местность, зачастую я получала

больше вопросов, чем ответов. А вот действительно ценными ответами и советами

со мной поделились амбассадоры Уральского Барса (благо, за 8 лет реализации

проекта их уже накопилось прилично). Отдельная благодарность Ксении

Салазановой за её отзывчивость и энтузиазм.

Конечно, я ездила не одна. Ходить в горы в одиночку – плохая примета: можно

не вернуться. Нас было двое: две среднестатистические девушки средней

физической подготовки с туристическим опытом чуть выше среднего. Прежде чем

приступать к Барсу, мы решили «размяться» на Зюраткуле (Челябинская область).

Не то чтобы в обычной жизни мы каждый день ходим по 10-15-20 км, поэтому

нужно было набрать форму. Зюраткуль – это самое высокогорное озеро Урала

(высота над уровнем моря – 724 метра). Озеро охраняется одноимённым нацпарком.

И именно усилиями нацпарка здесь проложены тропы и маршруты к ближайшим

вершинам.

За три дня пребывания на Зюраткуле мы взяли четыре вершины: Зюраткуль

(1175 м), Лысая Сопка (1059 м), Малый Москаль (861 м) и Лукаш (1013 м). Так как

до нашего пребывания на всём Южном Урале неделю лили дожди, многие тропы

оказались болотами, ручьи – реками, а грибы – выросли! В общем, мы неплохо так

потренировались в преодолении трудностей и собирании грибов. Опять же,

потестили сапоги, палки и многочисленный туристический инвентарь.

После Зюраткуля у нас был план: поехать на кордон «У трёх вершин» с целью

взять высочайшую точку Челябинской области – Большой Нургуш (1406 м) –

также исключительно в качестве разминки перед Барсом. Но добрый дядя нам

сказал, что до кордона не доехать – дорогу размыло. Ох, как я ему благодарна и за

себя, и за Тук-Тука. Кстати, знакомьтесь: Тук-Тук – это мой автомобиль (отсылка к

Райе и последнему дракону). Без Тук-Тука это путешествие было бы невозможным.

Таким образом, Нургуш остался непокорённым, а мы выдвинулись в Тюлюк,

чтобы наконец-то встать на путь Барса. В Тюлюке мы остановились на шикарной

стоянке в нацпарке Зигальга: беседка, костровая зона, вода и даже электричество – к

такой роскоши нас жизнь не готовила (именно поэтому мы всегда возили с собой

примерно 50 литров чистой воды и три портативных аккумулятора общей ёмкостью

60000 мАч). Три дня и три ночи мы провели у живописного подножья хребта

Зигальга. За это время мы взяли два тысячника: Поперечная (1389 м) и Большой

Иремель (1589 м). Гора Поперечная стала для нас дебютной вершиной в рамках

проекта Уральский Барс и, по стечению ряда обстоятельств, самой сложной:

поздний выход, палящее солнце, травма колена, возвращение в сумерках и как

следствие – 11 часов пути. Но зато после Поперечной все горы были цветочками.

После Тюлюка мы сделали крюк в 400 км, чтобы оказаться в селе

Верхнеаршинский (что по непреодолимой прямой от него всего в 30 км). В

Верхнеаршинском нас ждал Большой Кумардак (1318 м), мы взяли его легко и без

травм. К этому времени ходить по 20 км в день уже казалось нормой. Даже в

немногочисленные выходные (неходовые дни) я делала по 15 км – просто так,

между делом. Однако после легкого и живописного подъёма нас ждал аномальный

тропический ливень. Мы встретились с ним лицом к лицу всего на час – на

обратном пути с Кумардака. Промокли до нитки, но быстро отогрелись у печки на

турбазе. Сняли уже уплывающую палатку и переехали в гостевой дом на ночевку.

Ливень шёл весь вечер и полночи, буквально каждую минуту гремел гром и

сверкали молнии. Тогда мы ещё не знали, к каким последствиям приведёт эта

стихия.

На следующий день, как обычно, мы проснулись в 5 утра, собрали вещи,

упаковали их в машину, весело помахали уходящим вдаль нашим соседям-барсам и

поехали (как тогда считали) покорять новые вершины. Но не тут-то было! Веселье

наше длилось минуты три, не больше. К этому времени, мы как раз добрались до

моста, от которого остались только разбросанные на невероятное расстояние

бетонные многотонные кольца. Спустя несколько минут мы доехали до другого

моста – ситуация оказалась один в один. Мы (и половина села Верхнеаршинский)

оказались отрезаны от большой Земли двумя непреодолимыми пропастями.

История про потоп заслуживает отдельного поста, поэтому, пропуская все

деревенские подвиги и интриги, перейду к кульминации – через сутки мы оказались

на том берегу (да здравствует слабоумие и отвага!)

После того, как мы выбрались с Верхнеаршинского, мы отправились к горе

Рассыпная. Из-за потопа мы не смогли подобраться к вершине и преодолеть реку

Белая, которая разлилась раз в пять, не меньше (под толщей воды мы даже не

увидели моста, возможно, его тоже смыло). Стремительно меняющиеся

обстоятельства требовали решительных действий по корректировке маршрута. Этим

же днём мы взяли Курташтау (1019 м), удивительно сухо и удивительно просто.

Ночевали у озера Карабалыкты – сказочное место. На следующий день в сухих

ботинках взяли Кушай (1049 м), по дороге съев тонну земляники. После чего

поехали в сторону Белорецка к подножью горы Ялангас. Невооружённым взглядом

было видно, что здесь, в деревне Отнурок, тоже был потоп. Поинтересовались у

местных про состояние тропы, говорят: мокро, заброска не проедет, 12 км в одну

сторону, но все мосты целы. Посмотрели прогноз погоды на завтрашний день –

ливень. Энтузиазма, если честно, маловато. Но Барс зовёт.

Подъём в 6 утра, завтрак, сборы – один дождевик на себя, один – в рюкзак, всю

важную электронику в пакеты и гермочехлы, на рюкзак – водонепроницаемый

чехол, на ноги – сапоги, в руки – палки (грязь очень скользкая). Вышли в 8.30.

Дождя нет. Идём быстро. Жарко. Раздеваемся. Начинается дождь. Одеваемся.

Начинается ливень. Неприятно. Входим в облако. Ничего не видно. Видно только

зайцев. Бегают рядом, будто ведут по тропе. Поднимаемся на вершину. Ничего не

видно. Делаем контрольные фото. Начинаем спуск. Встречаем группу. Приятно. Мы

не одни. Замерзаем. Ускоряемся. Ливень сменяется моросью. Останавливаемся.

Переодеваемся в сухое. Выходит солнце. Раздеваемся. Замедляемся. Обсыхаем.

По возвращении быстро собираем лагерь и выдвигаемся в сторону горы Масим.

До Масима 160 км. Масим на юге Башкирии. Уже по дороге приходит сообщение от

местного активиста, что заброски на Масим завтра не будет (а мы так на неё

рассчитывали), Масим затопило и идти пешком он крайне не рекомендует: 25 км в

одну сторону по болоту – такое себе развлечение. Взвесив все «за» и «против», мы

принимаем непростое решение – отказаться от Масима. Что значит отказаться от

выполнения первого этапа Уральского Барса (по крайней мере, в этом году).

Разворачиваемся в Уфу. Там нас ждёт мёд, кыстыбый и крыша над головой. С Уфы

начинается путь домой.

Я бы ещё много чего вам хотела рассказать. И про потоп, и про каждую

вершину, и про всех хороших людей, которых мы встречали на пути. Но я знаю, что

и так получилось много. Это всё безграничный Урал.

_____________________________________________________________________________

Гребенчук Елизавета

След войны в моей семье

Война… Это слово, которое вызывает ужас у любого человека. Война -

тяжелое время…Сколько жизней она уносит, не щадя никого.

Тема войны всегда актуальна, она не имеет срока давности. Мы

никогда не забудем о героических подвигах во время Великой Отечественной

войны, как наши деды и прадеды защищали свою Родину.

Летом я была в Луганске, на могиле моего прадедушки Василия

Ивановича Бахарева. Ему было четырнадцать лет, когда немцы захватили их

город. Его отец был жестоко убит прямо у него на глазах; воспылав

ненавистью к фашистам, мой прадед отправился защищать своё Отечество.

Когда советские войска освободили Лутугино, он решил уйти вместе с ними.

Пришел в полк и соврал, что он сирота. Командир части, подполковник

Александр Васильевич Дымов, ощутил незримую боль мальчика, и моего

прадеда зачислили в полк и усыновили. А ведь он был чуть старше меня на

данный момент. Мои родители рассказывали, что Василий Иванович не

любил говорить и вспоминать о войне, но иногда описывал свои эмоции и

чувства: «Я знал, что война - это очень страшно, но я воевал, чтобы защитить

свою Родину и народ. Каждый день я думал о том, что для меня важно, чтобы

мои потомки ни в чем не нуждались.   Наш народ воевал за мирное небо над

головой. Когда Советский Союз одержал победу, все плакали, ценой

множества жизней, но мы победили.»

За время пребывания на родине моего прадеда я значительно

пополнила информацию о жизни моих родных. Руки дрожат, и сердце болит,

когда читаешь дневниковые записи прадеда. Каждый день - это подвиг. Мой

прадед, в составе 569-го минометного Ворошилов градского полка прошел

славный боевой путь и встретил Победу в Берлине. Награжден орденом

Славы 3 степени, Отечественной войны 2 степени, медалью «За отвагу» и

навечно зачислен в состав полка «Сынов полка СССР»

Луганская и Донецкая Народные республики изъявили желание

присоединиться к России, у них нет своей конституции, референдумы могли

проводиться только с согласия столицы, но Киев был против, после чего

началась война внутри страны, ДНР и ЛНР были подвергнуты обстрелам. И

только сейчас, после активных действий армии и правительства Российской

Федерации, у меня появилась возможность побывать на могиле героя - моего

прадеда.

Когда мы прибыли в город, я была в ужасе от увиденного:

разрушенные здания и мосты, простреленные дорожные знаки, незасеянные

поля. От всего веяло дыханием войны. Краснодон… Портреты

молодогвардейцев всплыли в памяти, это сорок семь юношей и двадцать

четыре девушки, которые погибли, действуя в подпольной организации в

годы Великой Отечественной войны. Они делали все возможное, чтобы

помочь армии и приблизить Победу.

По дороге к кладбищу мы встретили множество военной техники:

движущиеся танки, военные машины с солдатами. И вот я подошла к могиле

своего прадеда, возложила цветы. И мне так захотелось обратиться к нему и

сказать: «Ты и весь народ огромного государства воевали за мирное небо над

головой! А что сейчас?… Твоя могила находится на территории, где идут

военные действия; над кладбищем, где ты похоронен, беспрестанно

пролетают военные самолеты, рядом проезжают танки, где-то недалеко

падают бомбы и слышны взрывы». Стояла и думала, что же это происходит?

Восемьдесят лет назад на этой земле шли бои… Понимая все ужасы войны,

казалось, что люди больше не допустят военных конфликтов. Но сегодня

опять приходится бороться за мирное небо над головой.

Находясь на могиле моего прадеда, меня посетило очень много

мыслей, я долго молчала и думала о вере и справедливости, о

молодогвардейцах, о том, что мои корни из той земли, которая имеет

столько Героев. Я горжусь Ими! В душе пообещала, что мы, молодое

поколение, всегда будем помнить их славные подвиги.

Сейчас, во время специальной военной операции, также погибают

люди. Солдаты совершают героические подвиги, о которых никогда не

забудут. Я верю, что справедливость восторжествует, ведь

Русский дух нас защищает от беды,

Скрижали памяти нам это завещали.

Мы обычно не задумываемся над тем, что ежеминутно участвуем в

истории. Нам нужно довольно продолжительное время, чтобы осознать

события, дать им оценку, иногда и вовсе не думаем об этом. На самом же

деле никто не может уклониться от исторического потока. Каждый человек в

большей или меньшей степени творит историю, выражает своей жизнью,

своими поступками, настроением. И то, каким цветом мы с нашими

потомками раскрасим чистые листы истории, зависит только от нас самих.

__________________________________________________________________________

Илюшин Илья

Клумба

В нашем доме живет добрая бабушка Анфиса. Однажды возле подъезда

посадила она цветы и стала ухаживать за большим цветником. В нем росло

много разных растений. Они были всех цветов радуги. Когда люди

останавливались и смотрели на эту красоту, им казалось, что они попали в

волшебный сад, в котором трудится добрая фея Анфиса. Она всё делала сама:

копала, поливала, полола сорняки и ни от кого помощи не ждала. И так изо

дня в день старушка ухаживала за цветником: то польёт, то поднимет фантик,

брошенный мимо пробегающими детьми. Никогда их она не ругала, а лишь

улыбалась и говорила: «Нужно вам, ребятки, исправляться». Иногда

приходила к ней старшая по дому тетя Алла и бранила бабушку за то, что та

не так поливает, не так копает, не так удобряет землю. Старушка и в такие

моменты лишь улыбалась и говорила: «Буду исправляться». Хотя она

понимала, что всё делает правильно, ведь когда-то давно она работала

цветоводом в крупном тепличном хозяйстве и всё знала о цветах, но всё же

не смела перечить старшей по дому, которая постоянно грозилась ей

запретить выращивать цветы возле дома. Но когда в городе объявили

конкурс «Самый красивый двор», тетя Алла тайно подала заявку на участие,

а после комиссии рассказывала, как она ухаживала за растениями не

покладая рук. Победив в этом конкурсе, старшая по дому дала интервью

местному телевидению, в котором похвасталась, как легко сделать цветник

красивым, даже не задумываясь при этом, сколько баба Фиса потратила сил и

энергии, создавая эту красоту.

И вот однажды произошла такая ситуация. Пока тетя Алла давала очередное

интервью, старушка сидела на лавочке и отдыхала. В этот момент я подсел

рядом с ней и спросил: «Баба Анфиса, вам не обидно, что все почести и

награды за ваш труд получает тетя Алла, а не вы?» Не раздумывая, она

ответила: «Нет, не обидно. Конфеты есть мне нельзя, а в грамотах я не

нуждаюсь. Самое главное вознаграждение для меня — это занятие

цветоводством. Я несу людям добро и благодарна за это Аллочке».

Следующей весной случилось несчастье: бабушка Анфиса сильно

подвернула ногу и не могла работать в цветнике. Цветник был словно

мёртвый без её ухода. На нем ничего не росло, весь был засыпан

прошлогодними осенними листьями и мусором, который старушка убирала

каждую весну маленькими старыми грабельками. До ежегодного конкурса на

самый лучший двор оставался один месяц. Тётя Алла не поверила своим

глазам, когда увидела цветник в таком состоянии. Тут же, не раздумывая, она

побежала к старушке, но не для того, чтобы узнать, что с ней случилось, а

для того, чтобы в очередной раз отругать. Без стука она распахнула дверь в

квартиру старушки и с порога начала браниться: «Что такое, Анфиса

Федоровна! Почему цветник в таком ужасном состоянии?». В это время баба

Фиса смотрела на неё и пыталась в лавину негодования вставить хоть слово

про своё несчастье. А Алла делала вид, что не понимает. И когда наконец

поняла, что произошло, на секунду замолчала, а потом сказала: «Для таких

случаев костыли придумали и коляску. Раз вы так поступаете, мы справимся

сами, больше мы в ваших услугах не нуждаемся». Узнав об этом, я сразу же

направился к старушке. «И что вы, наверное, обиделись на неё и сильно

расстроились?» - поинтересовался я. Её ответ меня удивил. «Нет, - говорит

она, - на что мне обижаться, Аллочка просто высказала своё мнение, а с

цветником…, да бог с ним. Придумаю себе другое занятие. Зачем я буду

тратить свою жизнь на ругательства и обиды? Есть много полезных и

приятных занятий. Жизнь одна, и не стоит её тратить на пустяки», -

закончила баба Фиса.

Конкурс начался, но сколько тетя Алла не старалась привести цветник в

должный вид, у нее не получилось. Когда пришла комиссия, вместо

красивого волшебного леса увидела жалкую картину. А рядом стояла уже не

та Алла, которая полна энергии и идей, а взъерошенная, уставшая,

испачканная землей женщина. И снова было телевидение, но только теперь

не для того, чтобы узнать секрет успеха, а спросить, что случилось и в чём

ошибка Аллы. Но в этот раз ей нечего было сказать, и она произнесла: «Без

комментариев».

На следующий день я зашел в гости к бабушке Анфисе. Сидя за чашкой чая,

мы услышали стук в дверь. Старушка пошла открывать дверь, с ногой уже

было все в порядке. Открыв дверь, она была удивлена, так как на пороге

стояла старшая по дому, которая сразу начала говорить: «Здравствуйте,

Анфиса Федоровна! Извините меня за то, что я на вас тогда накричала.

Раньше я не придавала вашему, как оказалось, нелегкому труду большого

значения. В качестве извинений я вам дарю новый набор цветовода, в нем

есть и грабли, и лейка, и культиватор. А еще я хотела бы, чтобы вы научили

меня, как правильно ухаживать за цветами. Старушка улыбнулась и сказала:

«Аллочка, ты молодец, конечно, я тебя всему научу, и мы вместе приведём

нас цветник в порядок».

Теперь наш цветник стал ещё краше и лучше. Когда вновь приехало

телевидение, Алла призналась, что все это время она не понимала, как

сложно ухаживать за цветником, ведь за ним ухаживала не она, а Анфиса

Федоровна, и чудесный цветник - это её заслуга.

______________________________________________________________________

Коваль София

Подвиг ленинградцев

Подвиг- это доблестный поступок с проявлением отваги, смелости и

героизма. Подвиг ленинградцев- бессмертен. Он будет храниться в памяти

людей годами, а в истории-веками. О подвиге этих мужественных людей

рассказывают своим детям, внукам и правнукам, пишут книги, снимают

фильмы. Ведь, нет жертвы больше, чем положить жизнь и здоровье на алтарь

будущего Отчизны.

Великая Отечественная… 8 сентября фашисты захватили

Шлиссельбург, отрезав Ленинград от всего мира. Началась Блокада

Ленинграда. Осада города продолжалась 872 дня. Артобстрелы, бомбежки,

пожары. Голод, холод, болезни. Но, Ленинград не сдавался. Люди

дежурили на крышах, трудились, боролись. Дети работали на заводах и

фабриках наравне со взрослыми. Была введена карточная система

продовольствия. В ноябре ударили морозы, сковав лед на Ладожском озере-

дороге жизни. По этому льду вывозили детей, больных и инвалидов. В

декабре ударил сильный мороз. Не было отопления и горячей воды.

Ленинградцы падали на улицах от голода, замерзали, умирали.

Наши родственники живут в Ленинградской области, в поселке

Морозовка. Когда мама училась в школе, она часто ездила к ним в гости

вместе с родителями. Бабушка вспоминает, что в доме ее дяди хранилась

резная шкатулка, в которой хранился кусочек хлеба, 200 граммов блокадного

хлеба. И в День Победы эту шкатулку ставили на стол с угощениями и

содержимое показывали всем гостям, и пили за родственников и соседей,

погибших в Великую Отечественную войну. А старейшина семьи - Иван

Яковлевич Туник, рассказывал о том, как он выжил в блокадном Ленинграде.

Иван Яковлевич во время блокады работал на заводе. После смены, с

соседом, Георгием Николаевичем Шевченко, инвалидом Второй мировой

войны, обходили все квартиры в подъезде, чтобы собрать трупы. Дом был

двухэтажный, по 3 квартиры на каждом этаже. В 5 квартире умерла бабушка

с внуком, а в руке этого мальчика Вовки - зажат был кусочек хлеба. Этот

кусок хлеба и стал семейной реликвией, символом Победы и памяти о тех

годах, кто не дожил до конца войны.

В буржуйках сожгли все, чтобы согреться: мебель, лестницу, паркет,

вещи, книги, кроме 9 томов сочинений В. И Ленина. Их нельзя было жечь,

эти книги для семьи были святыми и ценными. Не осталось ни плодовых

деревьев, ни кустов, чтобы заварить чай. Люди умирали целыми семьями. А

у выживших - болели животы. Попьют воды, наполнят желудок -

становилось легче. Дизентирия, рвота, опухшие руки, ноги, надутый живот.

Однажды, сестра Ивана Яковлевича выменяла на старинное серебряное

кольцо с драгоценными камнями маленькую птичку (никто не помнит, что

это была за птица). Ее варили целую неделю, а бульон ели дети. Взрослые

плакали и благодарили спасительницу.

Нет срока давности преступлениям нацистов! Фашизм- абсолютное

зло, чуждое самой человеческой природе. Я думаю, что любой человек,

защищая свою Родину, совершает подвиг. Я никогда не забуду историю и

подвиг своих предков. Я представляю, что, когда мама держала в своих руках

эту шкатулку с "несметным богатством", она держала в своих ладонях подвиг

ленинградцев, подвиг, сотканный слезами, потерями, кровью, болью и

страданьями.

_____________________________________________________________

Галиева Гульназ

Посвящение внучки деду – воину

Вот беру, я, в руки, пожелтевший,

И, видавший виды тот билет,

Что , в далеком 41-ом, деду

Моему вручили в 30 лет.

С трепетом читаю , я , впервые,

Записи скупые ,той, войны…

А на фотке, маленькой и старой,

Черноусый дедушка Барый.

Был он , видно, парень не из робких,

Медали «За отвагу» получал.

«Благодарностью» за храбрость и отвагу

Дедушку сам Сталин отмечал.

Представляю деда в поле боя,

Вот идет он, чтоб наладить связь.

Беря в помощь ненависть к врагу, и

Преодолевая огонь , и стужу, грязь…

И , наверное, в короткий миг затишья,

Устало прислонившись, задремав,

Он увидел дом свой, родные лица,

И обдало болью, сердце сжав…

Про войну читаем много книг мы,

Фильмы смотрим, наверное, не зря.

Пусть же вырастают мирные люди

Из нас, живущих на мирной земле!

-------------------------------------------------

Засимовская Екатерина

Встреча

Колёса поезда ритмично стучали, двигая состав всё дальше и дальше. Деревья

проносились в окне, там и тут мелькали яркие полоски полей. Облака, лежавшие на

чистом, голубом небе, проносились с быстрой скоростью и улетали прочь. Ваня лежал на

верхней полке и разглядывал открывающиеся взору пейзажи. Это было до жути красиво,

но совсем не радовало парня. Он словно не видел ничего, с головой погружаясь в свои

мысли. Внизу сидела его мама - Алина Сергеевна. Она тоже смотрела на яркие краски

подсолнухов, на поля кукурузы и удивительное небо, но в её глазах читалась явная

лёгкая грусть. Это была совсем не та грусть, из-за которой плачут. Она была светлая,

полная надежды и веры. Именно это она стремилась сохранить и не отпускать из своей

души.

Поездка на море. Это всегда ассоциировалось у Вани с яркими эмоциями, с

множеством впечатлений и конечно семейным отдыхом. Вспомнив про семью, парень

прерывисто вздохнул и отвёл печальный взгляд от окна. Поездка не задалась с самого

начала. Отдав ключи соседке и вызвав такси, долго не понимали, почему машина не

едет, оказалось неправильно указали адрес. Всё же, приехав на вокзал, обнаружилась

пропажа паспорта, вернувшись домой, спохватились, что сумки остались на вокзале.

Парень видел, что у матери дрожат руки и пытался создать видимость крепкого плеча

рядом с ней, но сам понимал, что это всего лишь видимость. Начинало темнеть. Поезд

ехал всё дальше, монотонно и ритмично отстукивая ритм. Сердце парня подстраивалось

под удары колёс. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Воспоминания словно ушат ледяной воды

одним залпом нахлынули на Ивана. Вот, он стоит с мамой на перроне, у женщины текут

слёзы, хоть она это и пытается скрыть от сына. Она украдкой их вытирает, отвернувшись

на секунду в другую сторону. Они вместе машут руками уходящему поезду. Поезду,

едущему на специальную военную операцию. В окне, еле заметно, им машет в ответ

мужчина, как две капли воды похожий на Ваню.

Они провожали папу полгода назад, но воспоминания были живы до сих пор. Он

явно помнил, как твердил себе, что нельзя плакать, как папа собирался за день до этого,

он помнил, как отец показывал ему фотографии с армии, как он гордился и хотел,

искренне хотел, постоять за свою родину.

- Ну а кто, если не я.-объяснял папа. - Я горжусь своей страной и несу

ответственность перед своей Родиной, перед вами, мои любимые и родные. А сейчас,

Родина в опасности, она нуждается во мне, как никогда. Мой дед защищал нашу страну

и мой долг защитить нашу Родину.

Мама не отговаривала его. Она знала, что всё будет хорошо, нужно только лишь в

это верить и постоянно повторяла, что где бы, кто не находился, они всегда будут вместе

дружной и крепкой семьёй, которая поддержит любого в трудную минуту. Ведь

расстояния настоящим чувствам не помеха.

Поезд всё ехал и ехал, унося воспоминания за собой. Луна медленно покатилась

над горизонтом и зависла, смотря на всех пристальным взглядом. Солнце ещё

выглядывало из-за густой стены леса, но уже сдавшись, отдало небо в распоряжение

ночного святила. Ваня вдруг понял, что его мама говорила истинную правду. Хоть они и

далеко друг от друга, на расстоянии сотни тысяч километров, но они всё равно вместе.

Он представил, как папа сейчас там, далеко, на фронте, сражаясь за родину, вспоминает

их с мамой и на душе стало тепло и хорошо. Совсем скоро может и он увидит своего

отца. А сейчас, они едут на море. Он должен радоваться, ведь мама старалась именно для

него. Она искренне хотела, чтобы сын был счастлив.

Поезд стал сбавлять ход, колёса стучали всё медленнее и медленнее пока совсем

не остановились. Парень достал телефон чтобы посмотреть сколько времени длится

остановка. На экране высветилось - 1 минута. Маловато, подумал Ваня. Он спустился

вниз и сел рядом с мамой. Она улыбнулась ему и приобняла за плечи, но парень

пристально смотрел в окно поезда. Там, за окном, он увидел очень знакомую шевелюру,

совсем такую же как у Вани. Чёрные как смоль волосы растрепались в разные стороны и

непослушный ветер уронил прядку на такое родное лицо. Но тут человек пропал из виду.

Иван привстал над сидением, но потом со вздохом опустился вниз. Наверное показалось,

подумал он. Поезд тронулся. Ну вот и всё. Завтра они уже будут на море. Он и мама.

Грусть опять нахлынула на только что взбодрившегося парня. Она тяжёлой паутиной

медленно начала сдавливать грудь, пробираясь в самое сердце.

Тут, дверь купе открылась. На пороге, стоял человек. Чёрная, густая прядка волос,

упавшая на худое лицо, добрые глаза и конечно папина улыбка. Он весело улыбнулся,

смотря на сына и жену, по которым так скучал и о которых думал каждый день.

- Привет, семья! - воскликнул мужчина. Он сильно изменился за это время, но

Иван даже не обратил на это никакого внимания. Они с мамой кинулись на их

защитника, чуть не повалив его на пол.

Поезд ехал. Он вёз самую счастливую семью на море. Подальше от хлопот и дел.

Иван лежал на верхней полке и смотрел в окно. Внизу тихо и спокойно говорили

родители. Он знал, что теперь они справятся с любыми проблемами, ведь они вместе. А

вместе, семья может всё что угодно. Вместе они смогут всё, несмотря на разделявшее их

расстояние. Родина наша может быть спокойна, покуда есть у нас самые счастливые и

крепкие семьи.

_____________________________________________________________

Асылгареева Айсылу

Башкортостан - мой край родной!

Башкортостан, мой край родной!

Республика моя!

Медовая, кумысная,

Молочная страна!

Башкортостан, мой край родной!

Республика моя!

Ржаная и пшеничная,

Поэтами воспетая,

Гречишная страна!

Башкортостан, мой край родной!

Республика моя!

Степная и ковыльная,

Батырами , сэсэнами

Прославилась она.

Башкортостан, мой край родной!

Республика моя!

Прекрасная, любимая,

Родная сторона!

Башкортостан, люблю тебя!

За ширь твоих полей,

За сладкий мед, кумыс целебный,

За золото степей!

Башкортостан, пою тебя!

За пышный каравай,

За гор красу, за синь небес,

За звонкий твой курай!

Башкортостан, тебя я славлю!

Где б ни была, к тебе вернусь.

Я трудолюбием народов

И дружбой крепкою горжусь!

__________________________________________________________

Калуга Владислав

подборка

Август

Вот день настал и солнце осветило

Траву скошенную, железною косой!

И сила августа прохладою прибило

Поля любви, проглаженной тропой.

Вердикт природа, смело огласила

Меняя цвет березовых листов!

И что когда-то силой оживила

Теперь готовит будущий покров.

Златая осень где-то рядом дышит

Она готовится вступить в свои права!

Блажен кто глас природы духом слышит

И тот, кто встал на поприще добра.

Заряд природой, тонкое искусство

Благословен, художник бытия!

Уставший дух в лесу врачует чувство

Мне исцеление, русская земля!

Когда в вечерний полумрак

Когда в вечерний полумрак

Сгущает небо сонмы звёзд

Я в этой жизни снова рад

Воспеть природу нежных чувств.

В лесной глуши, где тишина

Направлю свой полночный шаг

Я зрею вновь, что есть судьба

Мне дух вещает, что я наг!

Вокруг меня сокрыты виды

Ночь распростерлась надо мной

Я больше не коплю обиды

Они уязвлены мольбой.

Покой царящий в верхнем мире

Мне вожделенен каждый день

Я подчинился высшей силе

Чтобы узреть святую сень.

О России

Из глубины сибирского подворья.

Я созерцаю свет святой Руси!

И будто весь,таинственной мольбою.

Соприкасаюсь к вечности земли!

О красота, чарующая сила!

Где вижу я невидимы огни.

Волшебная страна Россия!

Вновь постигаю лик твоей любви.

Сквозь множество веков и расстояния.

Я говорю тебе, любимая страна!

Когда творилось это мироздание.

Ты стала истинной, наследницей добра!

Какие не постигли испытания!

В минуты роковой судьбы.

Ты носишь бремя, сильного страдания!

И закаляешься, терпением борьбы.

И в этот час, и день, и время!

В молитве постигаю суть.

Сего бытийного мгновения!

И царственный России, путь.

____________________________________________________________

Надымов Никита

Шагала по миру Французская война….

Шагала по миру

Французская война,

Картавила звуки,

Издавая слова.

Над миром висело

Серое небо,

Дымные тучи.

Мертвое тело, скрючившись лежало на земле.

Снимая с окровавленных

Тел сапоги,

Не взирая на вонь,

Мародеры в армию шли.

И французы тонули,

И гибли под пулей,

Стараясь вождя

Увидеть натуру.

Та ужасная война -

Наполеона мечта,

Повсеместно на всех

И на все жизни была зла.

И в клочья рвались

Живые тела.

Наполеон

Был от войны без ума.

Шахматы расставлены,

Игра начнется завтра,

Будем воевать,

Изгонять иностранца.

Наполеон великий?

Наполеон трус!

И да, бросив жену,

Убежал француз!

______________________________________________________

Валенкевич Ярослав

Свет в окне

Семья — как свет в окне родном,

Тепло, что греет нас зимой,

В ней каждый взгляд и каждый дом

Пронизан нежностью одной.

Здесь радость множится вдвойне,

И грусть не страшно разделить.

Семья — наш берег на волне,

Где можно силы обновить.

Тут корни наши глубоки

И веры крепкой маяки.

Семья — как сад, где все цветет,

И счастье с миром в дом идет.

________________________________________

Сабирова Элина

Портрет

Я написал её портрет:

Глаза - бездонная лагуна,

Где в самом центре льется свет,

Который свел с ума навек.

Хочу не показаться грубым -

Её заманчивые губы

Так просят страстный поцелуй

Но разум шепчет: «не балуй!»;

Её фарфоровая кожа

С оттенком нежных алых роз

И я задумался всерьез

Что нету на неё похожих

Картина жизни

Напиши мне картину жизни,

Где душа твоя - главный герой.

Напиши, о чем твои мысли,

Обрела ли любовный покой?

Напиши свою главную тайну

Если хочешь, не обязательно

И сожги её в огненном пламени,

Но останься в сердце писателя. Прошу…

Работы октябрь 2024 Старк Денис Атака повесть

Подробности

Автор: Super User

Категория: Работы участников

Опубликовано: 20 Октябрь 2024

Просмотров: 212

АТАКА

Я не видел войну, меня не было в ней.
Я не слышал войну, но я знаю о ней
По картинкам из хроники страшным,
По газетным статьям и рассказам людей
И по сводкам по радио нашим…
Последняя строчка мне не нравилась, несмотря на то, что
я вымучивал ее очень долго. Я поднес к ней карандаш, чтобы
зачеркнуть, и в этот миг машину так сотрясло, что блокнот с
карандашом вылетели из моих рук и упали на пол. Карандаш
закатился за мои ноги, и я потянулся за ним. Моя голова
склонилась так низко, что тут же заметила его под лавкой
возле самого борта.
Полуторка выехала на ровный участок дороги и
продолжила бег под монотонные звуки урчащего двигателя.
Впереди и позади нас громко тарахтели еще десятка три
грузовиков с нашим батальоном и боеприпасами, между
ними втиснулись бронетранспортеры и черные легковые
машины с офицерами штаба полка. В кузове одного
грузовика ехали повара с полевой кухней, а сразу за нами
санитарный взвод. Несколько километров назад девушки еще
пели задорную военную песню. Сейчас все молчали, их
напряженные лица всматривались вперед – мы приближались

2

к линии фронта.
Я поднял орудия труда и снова открыл свой почти
новенький блокнот.
– Что ты там все пишешь и пишешь? – голос пришел
откуда-то спереди. Я поднял голову и посмотрел на сидящего
напротив меня сержанта Ораза Мурадова. Командир
отделения вперил в меня пронзительный взгляд черных глаз.
– Да так, стих о войне, – ответил я смущенно.
– Стихи пишешь? – спросил смуглолицый туркмен с
мягким акцентом и неожиданно улыбнулся.
– Ага, – скромно подтвердил я. – Так, немного, когда
слова идут.
– Ты что, поэт?
– Ну, так… – я еще больше смутился, заметив
повернувшиеся ко мне любопытные лица стрелков. – Писал
немного до войны, а последние полгода до призыва
сотрудничал в районной газете. В общем, ничего особенного.
– А прочитать можешь?
– Могу, только он еще не закончен. Можно прочитать
позже, товарищ сержант?
– Ладно, прочитаешь потом, – согласился он, и тут мы
услышали первые звуки приблизившегося фронта. Это был
отдаленный треск ручных пулеметов. Стрельба внезапно
прекратилась.
Через несколько минут полуторка стала спускаться с
покатой дороги в довольно глубокую низину, правую
сторону которой прикрывал невысокий холм, а влево
тянулась равнина, на которой когда-то были колхозные поля,
и остановилась у единственной уцелевшей избы разрушенной
деревни. Здесь, на пологом склоне холма расположился
ПМП, судя по белому флажку с красным крестом над дверью,
и кухня. Невдалеке, в землянке, окруженной цветущими

3

плодовыми деревьями, находился штаб полка. Над ним была
натянута обширная маскировочная сеть. Под навесом я
заметил несколько офицеров командного состава,
склонившихся над столом.
Сам фронт был сразу за холмом. Оттуда веяло угрозой,
хотя сейчас над нами и зависла тяжелая, напряженная
тишина. Но я понимал, что это была короткая мирная
тишина, время передышки для обеих сторон и
передислокации войск. Уже через минуту первый взрыв
снаряда может разрушить мирное затишье и чью-то жизнь.
Возможно, даже мою.
Сердце мое слегка сдавило неприятное чувство, и на меня
накатилась первая, легкая волна страха. Но только на
несколько минут. Я взял себя в руки и успокоился. Я знал, на
что шел, и я шел на это сознательно, явившись на призывной
участок за пять дней до своего дня рождения. Раньше брать
меня на фронт отказывались. Мне не хотелось думать о
смерти, но мысли о ней постоянно вползали в мою голову без
всякого спроса и надолго застревали в ней, и каким-то
сверлящим голосом внутри меня нашептывали мне ужасные
слова. Вот и сейчас они шептали мне: “Куда тебя несет? Ты
знаешь, что ждет тебя там? Там ад, который тебе даже не
приснится! Там смерть! Приготовься к смерти,
несостоявшийся герой! К страшной, болезненной смерти!”
Все, хватит, хватит! Заткнитесь! Я без вас это знаю! Я
потряс головой в надежде, что мрачные мысли вылетят из
меня хотя бы на какое-то время.
Грузовики вовремя остановились.
Мы попрыгали с них и сгрудились недалеко от штаба,
положив возле себя тяжелое солдатское снаряжение,
состоящее из пары десятков предметов, оружия и
боеприпаса. Командир взвода, лейтенант Гречишников,

4

быстро пошел к избе, поправляя на ходу портупею и
кожаный планшет на поясе. Туда же направились и другие
офицеры батальона и роты. В грузовики тут же стали
укладывать тяжелораненых для отправки в госпиталь.
Метрах в пятидесяти от нас я заметил несколько солдат,
бросавших землю в одну большую кучу.
– Что там? – спросил я проходившего мимо парня-свя-
зиста.
– Братская могила наших ребят, – глухим голосом сказал
он. – Каждого хоронить нет времени и сил.
– И сколько их там?
– Сто шестнадцать.
Мое сердце сжалось от чувства боли и сострадания, а
глаза мгновенно намокли. Я отвернулся к могиле, чтобы
скрыть свои чувства от своих новых товарищей. Потом я
представил сложенные друг на друга мертвые тела таких же
парней, как я, и мне стало тошно.
– А кто же остался на передовой? – с удивлением выпалил
Саша Сокол, который с момента зачисления в стрелковое
отделение все время держался возле меня.
Связист бросил на нас угрюмый взгляд.
– Вы, – ответил он мрачным голосом и пошел дальше.
Мы с Сашей молча переглянулись, на его лице было
растерянное выражение. Петрович только хмыкнул, но
ничего не сказал. Петрович был самым старым стрелком
батальона. Ему было чуть больше сорока лет, и он
возвращался на фронт после тяжелого ранения и долгого
лечения в госпитале в Омске.
Петрович тоже постоянно находился рядом с нами.
Сначала меня это удивляло, но вскоре я привык. Возможно,
его приставили к нам намеренно, чтобы приглядывать за
нами, так как мы были самыми молодыми и совершенно

5

неопытными бойцами.
Минут через пятнадцать лейтенант уже выбегал из штаба.
Вытянув левую руку, он подал команду строиться в шеренги,
и спустя еще минуту все стрелковые взводы и минометные
отделения быстрым шагом двинулись вдоль едва видимой
колеи сельской дороги, потом вверх по склону холма к
передовой линии. Перед нами ехали три бронетранспортера с
минометами и грузом противотанковых мин.
Каждый из нас нес по запасному ящику с патронами к
станковым и ручным пулеметам, а также к нашим винтовкам,
которыми мы должны были пополнить склад боеприпасов в
одном из проходов между окопами.
Впереди меня шагали стрелки с новенькими пулеметами
Дегтярева, от вида которых меня каждый раз начинало слегка
трясти от возбуждения и зависти. За спиной у простых
бойцов висела винтовка Мосина, с которой я научился
обращаться еще в школе, но мне очень хотелось подержать в
руках пулемет и даже дать пару очередей из них по
фашистам.
Рядом со мной быстро шагал худой белобрысый Саша
Сокол. С ним я познакомился на призывном участке, мы
даже оказались родом из одного района.
– Тяжелый ящик, – выкрикнул он, тяжело дыша.
– Ты что, первый раз взял его в руки? – спросил я
удивленно, мой ящик не казался мне таким уж тяжелым.
– Я пошутил, – ответил он, скосив светлые глаза на меня,
а потом на Петровича, следовавшего за мной, и я понял, что
он не хотел выглядеть слабаком. – Просто запыхался
немного. А ты?
– Вроде нет. Не успел еще.
– Давай вместе бить фашистов, – неожиданно предложил
он, в голосе его прозвучала нерешительность.

6

Я с удивлением повернул к нему голову и пристально
посмотрел на его красивый профиль.
– А разве мы не будем это делать?
– Ты не понял. Давай будем рядом друг с другом во время
боя.
Я ничего не имел против, поэтому согласно кивнул:
– Давай, если командир поставит нас вместе.
– Поставит, – уверенно сказал он и улыбнулся мне
открытой белозубой улыбкой деревенского парня.
– Ладно, – я согласно кивнул головой.
Мы достигли гребня холма, и остановились. Отсюда
раскинулся вид, который в мирное время привел бы меня в
восторженный трепет: внизу простиралось огромное
зеленеющее поле, которое на противоположном конце дугой
окружала роща невысоких деревьев. Сейчас поле было
усеяно сотнями черных воронок от снарядов и сотнями
неподвижно лежащих тел. Я понял, что это лежали мертвые
солдаты, которых не смогли вынести с поля боя.
Это и была линия фронта. Та самая передовая, о которой
я знал по кинохроникам и сообщениям по радио. Мое сердце
снова судорожно сжалось: там, на опушке рощи, метрах в
трехстах от нас, окопался невидимый, страшный враг. И этот
враг ждал сигнала для атаки. Я понял, что война
приблизилась ко мне вплотную, и ее костлявая рука уже
притронулась к моей груди, и теперь, прямо сейчас, моя
жизнь принадлежала ей и зависела от любой случайной пули.
Страх острыми когтями вцепился в каждую клеточку
моего тела и стал медленно всасываться внутрь меня Я
почувствовал легкую дрожь в коленках, но, взглянув на
решительный вид Сокола, тут же взял себя в руки.
Внизу под нами, на склоне холма, почти у его подножия,
начинались два ряда траншей тянувшихся далеко на север

7

и далеко на юг. Их соединяли пустые проходы. Задние
траншеи тоже были пусты, в них не было никакого движения.
Только в переднем окопе виднелись головы нескольких
солдат. Окопы и проходы в некоторых местах были накрыты
ветками кустов и деревьев для маскировки.
Мы услышали крики лейтенантов, отдававших команды:
– Первый взвод, за мной!
– Второй взвод, за мной!
– Третий взвод, за мной!
Лейтенант Гречишников стал бегом спускаться по скло-
ну. За ним последовали отделения со своими командирами.
– Первое отделение, занять левую часть окопа!
– Третье отделение, занять правую часть окопа!
И тут же я услышал зычный голос сержанта Мурадова с
легкими азиатскими интонациями:
– Второе отделение, занять центр!
Мы бросились выполнять приказание и вскоре быстро
входили в проход, ведущий к задней, а потом к передней
траншеям. Оставив ящики на временном складе боеприпасов,
который сейчас, по сути дела, был почти пустой, мы уже
налегке вбегали в длинный зигзагообразный окоп.
Здесь мы получили приказ выровнять его дно саперными
лопатами и убрать лишнюю землю на бруствер, так
называлась насыпь, за которой мы будем укрываться от пуль
немцев, а так же расчистить берму, то есть полоску края
окопа, на которую мы будем ставить локти во время
стрельбы.
Командир взвода прошел по нашему участку длинного
окопа и проследил, чтобы стрелки стояли на равном
расстоянии друг от друга. Потом он ушел на командный
пункт батальона у входа в заднюю траншею, а мы занялись
восстановлением стрелковых ячеек, полуразрушенного окопа

8

и ступеней для подъема из него в случае, если нам придется
идти в атаку. Потом убрали землю из ниш для снаряжения и
укрытия, которые были вырыты еще до нас в стенках ячеек
под местом расположения бойцов.
Вскоре лейтенант вернулся и собрал нас, чтобы дать
конкретные указания.
– Фронт обороны взвода около трехсот пятидесяти
метров, – закричал он так, чтобы его слышали все
собравшиеся стрелки. – Наши бойцы будут раскиданы,
поэтому нам придется как можно больше использовать
огневую мощь пулеметов. У флангов взвода и в центре
установим станковые пулеметы. Между ними расположатся
девять ручных пулеметов. Держать оборону будем теми
силами, которыми располагаем. К нам присоединятся бойцы,
уцелевшие в прошлом сражении. Их осталось семь человек.
Вон там, по флангам, они выдвинуты немного вперед, нас
будут поддерживать минометные расчеты, а дальше –
артиллерийские батареи. К нам движется крупное танковое
подкрепление и пехотные части, но прибудут они не раньше
часа дня. Поэтому мы должны во что бы то ни стало
удержать фашистов и не дать им прорваться за линию
фронта. Это приказ! Никакой паники и никакого
отступления! Помните, там, за нашей спиной, медсанчасть,
кухня и штаб полка. Немцы не должны туда пройти. Всем
понятно? Тогда все. Пулеметчикам занять позиции!
Остальным стрелкам рассыпаться по окопу! Выполняйте
приказ! Я
сейчас пройду по позициям и еще раз все проверю.
Я запихал в нишу под занятой мною огневой точкой свой
вещмешок, вынув из него предварительно две патронные
сумки, в каждой из которых было по тридцать патронов к
моей винтовке и гранатную сумку с двумя противотанковыми

9

гранатами. Еще две запасные гранаты лежали в самом
вещмешке. Сверху пристроил патронташ с шестьюдесятью
патронами и аккуратно уложил винтовку во впадинке в
бруствере. Невдалеке от меня стояли Гречишников и
Мурадов и, приставив бинокли к глазам, напряженно
всматривались во вражеские позиции. Ко мне подошел Саша
Сокол, который сам себя “поставил” рядом со мной,
самовольно захватив соседнюю огневую точку.
– Сколько времени? – спросил Саша у меня.
Я приподнял рукав гимнастерки и посмотрел на
отцовские часы, которые он подарил мне в тот самый день,
когда мы расстались.
– Двадцать три десятого.
– Товарищ сержант, а завтрак сегодня будет? – громко
спросил Саша командира отделения.
Мурадов посмотрел на него как-то странно.
– Будет. Как только кухня его сделает. Новая кухня
вместе с поварами прибыла с нами, им надо еще приготовить
все.
– А старая куда делась, товарищ сержант? – спросил один
из стрелков.
Сержант бросил быстрый взгляд на лейтенанта
Гречишникова.
– Старой нет, – ответил вместо него лейтенант, опустив
бинокль. – Уничтожена целиком прямым попаданием фугаса.
Мы молча переглянулись, и больше никто не стал
задавать вопросы.
– У кого остался сахар, или хлеб, или еще что-нибудь,
можете съесть сейчас вместо завтрака. В обед получите
новый паек. Может, получите… – добавил лейтенант хмуро,
ни на кого не глядя, и снова поднес бинокль к глазам. –
Хорошо окопались немцы… Перед их окопами натянуты два

10

ряда проволочных заграждений, и наверняка полоса перед
ними заминирована. Без саперов туда не прорваться. Но наша
задача удерживать линию фронта до подхода основных
частей, поэтому соваться туда мы не будем.
– Товарищ лейтенант, почему немцы молчат так долго? –
услышал я голос Мурадова.
– Готовятся к нападению. Вон там, у самой рощи,
посмотри направо, заметно движение. Я вижу стволы танков.
Они выдвигаются к тылу окопов с левой и с правой
стороны. Один… два… три… четыре… – медленно считал
Гречишников, – вон пятый появился. Все. С правой стороны
больше нет. С левой стороны – один, два, три, четыре, пять,
шесть… семь… Всего на нашем участке двенадцать танков.
Хотя нет… вон еще тринадцатый. Возможно, за рощей
прячутся еще несколько машин. Марки точно определить не
могу, но судя по стволам орудий, это пантеры. Думаю, они
начнут артподготовку и атаку ровно в десять. Эти немцы
пунктуальный народ, но и мы не отстаем. Сержант, я пойду
проверю готовность минометов к бою, а ты посмотри, все ли
на твоем участке в порядке, – сказал он и пошел по траншее,
придирчиво осматривая огневые точки стрелков. Мурадов
двинулся в противоположную сторону.
Мне командир взвода ничего не сказал, и я обрадовался,
что все сделал правильно. Он прошел мимо Сокола, не
останавливаясь, и Саша повернул ко мне улыбающееся лицо
и весело подмигнул. Я ответил ему приветливой улыбкой.
Над нами раздался рокот самолета. Мы подняли головы и
увидели немецкий разведывательный самолет. Эта была
знакомая всем «рама». Рама нагло облетала наши позиции на
низкой высоте и наверняка фотографировала их, не встречая
никаких действий зениток. Я понял, что их вообще не было
на нашем участке фронта, или их еще не доставили сюда.

11

Самолет полетал еще немного и, не спеша, скрылся за рощей.
Пока немцы не начали атаку, я присел на дно окопа,
прислонился спиной к теплой земле и достал блокнот с
карандашом. Сверху на новой странице я написал дату: 9 мая
1943 г. 9 ч. 25 м. Я посмотрел на небо, чтобы отметить в
памяти погоду в первый день моей войны. Майское небо
было серого цвета, а с востока в нашу сторону набегали
огромные черные пятна. Возможно, нам придется вести бой
под дождем или даже под ливнем, подумал я и стал быстро
записывать основные события утра. В будущем, после войны,
я смогу написать повесть или даже роман, используя свои
записи, и эта идея воодушевляла меня уже много дней.
Уголком глаза я увидел, как Саша Сокол роется в своем
пустом продовольственном мешке. Он с разочарованным
видом скомкал его и сунул обратно в вещмешок. Я быстро
достал свой мешочек для хранения сахара и вынул два
оставшихся колотых кусочка. Один я протянул Саше. Он
довольно улыбнулся и с нескрываемым наслаждением сунул
его в рот. Щека его забавно раздулась, и я улыбнулся ему в
ответ, отметив про себя, что мой товарищ был еще по сути
дела мальчишкой, которому захотелось поиграть в войну.
Надеюсь, что она быстро и многому научит его. И меня тоже,
подумал я тут же.
Второй кусок я предложил Петровичу, но он отказался.
Вместо этого он присел возле меня и вынул мешочек с
табаком и ровный кусочек папиросной бумаги и скрутил
папиросу. Потом не спеша прикурил ее.
– Петрович, а вы откуда родом? – спросил я с
любопытством.
– Считай, что из Харькова.
– Почему считай?
– Потому, что в Харьков с женой и пацаном я переехал в

12

сороковом году.
– А до этого где жили?
– До этого жили на Дальнем Востоке.
– А чего вдруг в Харьков переехали? – вмешался в
разговор Саша Сокол.
– Я родился в этом городе. В тридцать первом году моя
семья уехала в Хабаровск. Думали там полегче будет, не так
голодно.
– Ну и как, было легче?
– Вроде как было… В Харькове у меня жена осталась и
сын. Пацану двенадцать лет тогда было.
– И где они сейчас?
– Не знаю. Я ушел на фронт, сразу как началась война, и с
тех пор не получил ни одного письма от них. Не знаю, где
они. Может, эвакуировались куда, а может… Наверно,
затерялись где, – сказал Петрович глухим голосом и
замолчал.
– Петрович, а вам не страшно вот сейчас здесь? –
неожиданно спросил Саша.
Петрович посмотрел на него долгим задумчивым
взглядом.
– Мне-то не страшно. Свой страх я уже пережил. А этот
бой будет лишь повторением тех, что были. Ты вот лучше
Павла спроси.
– Паш, а тебе не страшно? – Сокол повернул ко мне
светло-голубые глаза.
– Нет, – буркнул я хмуро и посмотрел на его большие
крепкие руки, сжимавшую винтовку, с которой он не хотел
расставаться ни на минуту. Потом мои глаза опустились, и я
увидел свои худые длинные пальцы. В меня тут же вкралось
сомнение: а смогу ли я… Смогу, смогу! Я смогу встретить
врага и с такими руками! Я смогу… Что? Что смогу?

13

Встретить и… и… убить… Я поежился от неприятного
ощущения, неведомого мне до сегодняшнего дня, дня, когда
я буду вынужден стрелять и… убивать, и снова стрелять и
снова убивать.
– Паш, а ты не хочешь написать письмо своим? – бодрый
голос Саши прервал мои неприятные размышления.
– Нет, не сейчас, напишу после боя, заодно расскажу, как
все было, – сказал я и поймал печальный взгляд Петровича.
Мне показалось, что он хотел что-то сказать, но он только
неопределенно хмыкнул и промолчал.
– Ладно, – согласился Саша, – тогда я тоже потом
напишу. У меня бумага есть и три карандаша. Мать в дорогу
дала. Совсем новенькие, – похвастался он совсем как
маленький мальчик. – Могу два тебе дать. Ты много пишешь,
тебе пригодятся.
– Ага, спасибо, – кивнул я. – Возьму у тебя, когда мои
закончатся.
Мы просидели еще пару минут, размышляя каждый о
своем, пока со стороны немецких позиций не раздался
первый выстрел из тяжелого орудия. Снаряд со свистом
пролетел в сотне метров от нас и взорвался в нашем тылу.
Мы вскочили на ноги и бросились к своим огневым точкам.
– Все в укрытия! – закричал сержант Мурадов, и мы,
нырнув в ячейки, прижались к их передним стенкам.
Потом я медленно приподнял голову над бруствером и
посмотрел на поле, ожидая увидеть на нем фашистских
солдат. Но оно было пустым. В этот момент наши пушки
разразились мощным залпом по позициям врага. Справа и
слева от меня со стороны немцев одновременно загромыхали
десятки тяжелых орудий: немцы ответили ураганным огнем,
и мне пришлось снова уткнуться в спасительную нишу и
молиться, чтобы какой-нибудь снаряд не разорвался прямо

14

перед моим носом. Через несколько секунд бомбы стали
падать вокруг нас, поднимая в воздух огромные кучи земли
вместе с корнями травы и кустов. Фашисты разрушали наши
позиции прицельным огнем. До меня донеслись крики
бойцов, раненых взрывами, и команды командиров
отделений. Мимо нас с носилками пробежали две санитарки.
За ними еще четыре девушки.
Один из снарядов перелетел окоп и сотряс землю в
нескольких метрах от нас. Нас осыпали комья земли вместе с
ветками и корнями растений и металлическими осколками,
но никто не пострадал.
– Эти немцы действительно пунктуальны, – заметил
сержант, присевший на корточки неподалеку от меня.
– Верно, – ответил командир взвода спокойно. – Сержант,
отдайте команду приготовиться к бою.
– Приготовиться к бою! – закричал командир отделения
мощным голосом.
– Приготовиться к бою! Приготовиться к бою! –
раздались почти одновременно крики командиров с левого и
правого флангов расположения нашего взвода.
Я надел каску и подтянул ремешок под подбородком,
потом со всей силой сдавил винтовку руками и прижался к
стенке траншеи.
Я был готов к бою. Первому в моей жизни бою.
Моя война началась.
Руки у меня слегка вздрагивали, но я стал мысленно
уверять себя, что это от волнения, а не от страха. Я взглянул
на Сокола, прилипшего к брустверу в четырех метрах от
меня. Лицо его было решительным и сосредоточенным.
Дальше, на своей позиции в напряженной позе застыл
Петрович. Слева стояли лейтенант Гречишников и сержант
Мурадов, которые тихо переговаривались, не отрывая глаз от

15

биноклей.
Моя винтовка вместе с начищенным и наточенным
штыком медленно двигалась влево и вправо, выслеживая
первого фашиста, но поле боя все еще было пусто.
Наконец, минут через двадцать после начала
артиллерийской подготовки, в течение которой обе стороны,
пытаясь вывести артиллерию противника из строя,
обрушивали друг на друга безостановочные лавины огня,
орудия замолчали, и вслед за этим у самой опушки рощи
стали появляться танки. Один за другим они стали выползать
через проходы в минных защитных полосах и, достигнув
кромки поля, выстраиваться в ряд. Я и без бинокля смог
пересчитать их. Только на обозримом участке перед нашей
линией обороны я насчитал четырнадцать танков. Дальше я
ничего не видел, так как мешали окопы, вьющиеся
изломанной линией налево и направо.
– Я так и думал, – сказал голос лейтенанта Гречишникова,
– Это пантеры. Только вон тот, повыше – тигр.
– Приготовить гранаты к бою! – закричал сержант.
Я вытащил все четыре гранаты и уложил их рядом с
собой, слегка вдавив в рыхлую землю, чтобы они не
скатились в траншею. Потом замер в тревожном ожидании.
Фашистские танки ровным строем двинулись в нашу
сторону. За ними появились первые цепи солдат с
автоматами и винтовками. Автоматчики, не жалея пуль,
безостановочно стреляли по нашим позициям, не давая
возможности высунуться из окопа и прицелиться в быстро
движущиеся фигуры солдат. Через несколько минут из
ствола одного из танков вылетел первый снаряд и со свистом
полетел в нашу сторону. Снаряд разорвался далеко от меня,
но судя по взрыву и крику людей, он тоже попал в окоп.
Остальные танки выстрелили почти одновременно, и их

16

бомбы подняли стену из земли прямо перед нашими окопами.
Потом из них раздались длинные пулеметные очереди.
Ручные и станковые пулеметы всех трех наших отделений
почти одновременно открыли шквальный огонь, и немецкие
солдаты стали валиться на поле как подкошенные.
Две пантеры вдруг перестали двигаться. Из них вылезли
уцелевшие танкисты и бросились бежать назад к своим
окопам. Сотни жалящих пуль не остановили немцев. Низко
пригнувшись, они продолжали быстро идти к нашей линии
обороны. Некоторые спрятались за танки. В одну вражескую
машину попал снаряд миномета. От взрыва ствол орудия
согнулся в дугу, а переднюю часть корпуса объяло пламя. Из
башни уничтоженной машины стали выскакивать танкисты в
горящей одежде. К ним подбежали солдаты и попытались
сбить с них пламя, но у них ничего не вышло. Я услышал
короткие автоматные очереди. Все трое танкистов упали на
землю и застыли на ней, продолжая гореть. Остальные
пантеры увеличили скорость движения, и пехота побежала
еще быстрее.
Наши пушки возобновили стрельбу и изрыгнули десятки
снарядов. Вражеские орудия в ответ ударили по флангам
первого и третьего отделений, возле которых располагались
артиллерийские батареи, сплошным залпом, и через пару
минут стрельба на левом фланге внезапно прекратилась, а
вслед за ней несколько прицельных выстрелов немцев
взорвали пушки и боеприпасы справа, так как после
нескольких оглушающих взрывов оттуда перестал звучать
грохот орудий. Наши позиции вмиг лишились поддержки
артиллерии, и батальон остался только с пулеметами и
минометами.
Вскоре, однако, станковый пулемет на левом фланге
нашего отделения уничтожил боевой расчет ближайшего из

17

немецких орудий. Бабаханье на этом участке прекратилось.
Легкие восьмикатковые пантеры быстро прошли
половину поля, и гул их двигателей и лязг гусениц уже был
явственно слышен, хотя тяжелый тигр заметно отстал и
теперь едва полз, то и дело проваливаясь в мягкую почву или
объезжая глубокие воронки. И этот ужасный лязг, гул и
грохот вырывающихся из жерл танков снарядов был совсем
уже рядом.
Я неожиданно почувствовал бешенный стук сердца, и
тяжелый, как немецкий танк, страх придавил меня к
брустверу и снова стал медленно вползать в мою голову
вместе с ужасной картиной, в которой громыхающие,
скрипящие, лязгающие гусеницы танка медленно
приближаются ко мне, накатываются на меня, сбивают меня
с ног, едут по моим ногам и туловищу, раздавливая меня,
сминая в бесформенную кровавую массу и вминая меня
глубоко в черную почву. Мой рот раскрывается в безумном
вопле и… картина исчезла. Остался только громкий голос
лейтенанта, отдававшего распоряжения посыльному.
В попытке заглушить внезапно нахлынувший
неуправляемый страх, я принялся мысленно повторять
недавно написанный стих. Повторив его несколько раз, я стал
сочинять новую строфу, но слова застревали где-то в
закоулках мозга, и строчки, выскальзывая из сознания, никак
не хотели идти на язык. Но зато это на какое-то время
отвлекло меня от опасных мыслей, и вскоре я изгнал их из
своей головы и крепко сжал зубы. Я надеялся, что это
поможет мне выстоять перед железной грудью танка и перед
свирепой мордой фашиста.
Я стал внушать себе, что готов был убить этого фашиста
как угодно, пулей из своей винтовки, штыком или
прикладом, и даже просто вцепившись в его шею своими

18

стальными руками. Я взглянул на свои длинные тонкие
пальцы. Пусть они тонкие, но они стальные, и я задушу ими
любого врага своей родины.
Стоп! А могу ли я вот так просто убить кого-то? Готов ли
я лишить жизни человека, даже если это враг? Тягучее,
липкое сомнение стало обволакивать мое сознание, и я вдруг
решил, что не могу. Нет, я не могу убить человека! Не могу!
Я не готов к этому! Никто меня к этому не готовил! Я не
убийца! Тогда кто я, если
не убийца? И что я здесь делаю? Зачем я здесь?..
И тут я пришел в себя: прямо ко мне приближался рослый
немец, и я машинально прицелился в его широкую грудь.
Сейчас мне придется лишить его жизни, и это будет
убийство… Первое в моей жизни убийство… Я что, стану
убийцей? Но я не могу! Не могу! Мою грудь яростно сдавили
ледяные пальцы жутких сомнений. Но только на несколько
мгновений. Я быстро пришел в себя и заставил себя
перестроить ход мыслей.
Нет! Нет, нет, нет, нет! Я не стану убийцей! Я просто
стану бойцом… А бойцы…
Немец, не встречая сопротивления, подошел настолько
близко, что я мог различить черты его лица. Это был парень
моего возраста, и сейчас я должен буду убить его. Новая
волна сомнений нахлынула на мое возбужденное сознание. Я
не могу! Я не могу убить этого немецкого парня! Что же
делать? Я должен выстрелить в него, но я не могу! Тогда
зачем я пошел воевать, если я не готов воевать? Нет, я не
могу его убить… Не могу, не могу, не могу…
Он приближается! Вот черт, он совсем рядом! Если я не
убью его, он убьет меня? Наверняка убьет, если он прибежал
сюда, прямо к своей цели. Тогда остается простой выбор: или
он, или я. Я должен первым сделать это. Уничтожить его,

19

потому что он не просто немецкий парень, он фашистский
солдат, пришедший на нашу землю убивать нас.
Я нажал на курок и зажмурился. Выстрел прозвучал где-
то далеко-далеко от меня. Я тут же открыл глаза. Немец
неподвижно лежал на земле в нескольких метрах от меня.
– Рядовой Смолин! – слева от меня раздался суровый
голос лейтенанта. – Тебя что, стрелять не научили? Или ты
решил вздремнуть перед боем? Смотреть надо, кто перед
тобой! Не зевай следующий раз, а то и до обеда не дотянешь!
Выкрикнув это, он снова стал палить из своего пистолета,
и немцы перед ним падали один за другим.
Ко мне уже подбегал еще один немец. Низко
пригнувшись, он осторожно обходил бугры и ямки, готовый
в любой момент броситься на землю. Рядом с ним двигались
еще три солдата, а за ними еще множество пригнувшихся
фигур. Они были уже совсем близко. На этот раз, я не стал
колебаться и размышлять, кто кого должен или не должен
убить, потому что я окончательно осознал, что я был на
войне, а война, это человеческая бойня, и моя задача была
убивать и убивать. Для этого войны и существуют, чтобы
уничтожать друг друга. Я прицелился и выстрелил. Черт, не
попал! Солдат со штыком наперевес подбегал все ближе и
ближе. Еще немного и он влезет на бруствер и… Я выстрелил
второй раз. На этот раз он остановился, винтовка со штыком
выпала из его рук раньше, чем он повалился на землю. Готов!
Мой первый убитый враг! Я научился убивать. С первого
раза. Я стал профессиональным убийцей! Кто меня за это
осудит?
И тут случилось то, чего я не ожидал. Из нашего окопа
раздался дружный залп винтовок, и все уцелевшие пулеметы
и минометы обрушили на атакующих свой смертоносный
огонь.

20

Моя голова осторожно высунулась из окопа, чтобы
оценить обстановку. Немцы валились на землю как
оловянные солдатики, а на поле боя застыли мертвыми
горами семь разрушенных и горящих танков, от которых
поднимались языки пламени и клубы черного дыма.
Остальные пантеры и тигр, развернувшись поползли обратно
к своим позициям. Их обгоняли толпы уцелевших солдат.
Первая атака гитлеровцев провалилась. Прямо у наших
окопов.
Я взглянул на часы. 11 часов 13 минут. Я даже не
заметил, как прошел почти час боя.
Спустя полчаса немцы предприняли вторую атаку, но
минометы открыли по ним меткий огонь на правом фланге и
подбили три танка. К ним присоединился и левофланговый
станковый пулемет, который прошиб броню еще одной
машины. Гитлеровцы, не ожидавшие такого дружного огня,
снова откатились назад, неся большие потери.
Теперь часы показывали 11 часов 35 минут.
Однако немцы не успокоились и почти сразу пред-
приняли новую атаку. Теперь на поле сражения выползло
сразу семнадцать танков. За ними двигались плотные ряды
пехоты, стрелявшие из автоматов и винтовок. Они
рассчитывали, что наши огневые точки выдохлись, и их легко
можно захватить, но они просчитались. Их встретил
огненный ливень пулеметных пуль. Атака фашистов снова
захлебнулась. Немецкие солдаты бросились на землю, а
потом начали отползать к своим окопам. Но их командирам,
видимо, удалось остановить отступающих солдат и заставить
вернуться на прежний рубеж, так как немцы снова поднялись
и побежали по полю, но под градом пуль из винтовок и
пулеметов один за другим залегли за буграми земли и в

21
воронки и открыли ответный огонь.
12 часов 16 минут.
– Танки справа, приготовиться к бою! Минометам
открыть огонь! – закричал сержант.
Справа от себя я услышал громкий лязг. Прямо в мою
сторону двигались две пантеры. Их дула безостановочно
выплевывали тяжелые снаряды, которые взрывались перед
нашими окопами, поднимая в воздух тучи черной земли и
коричневой глины, а пулеметы тарахтели, не переставая.
– Все в укрытия! – снова скомандовал командир взвода и
вместе с сержантом опустился на дно траншеи.
Мы последовали его примеру и укрылись в нишах.
В этот момент один из снарядов грохнулся в насыпь
прямо перед Сашей Соколом. Взрыв смел огромный ком
мягкой глины с бруствера, и она обрушилась на него и
отбросила в противоположную сторону окопа. Я выскочил из
ячейки и застыл от ужаса и уставился на холмик земли и
сапоги, торчащие из-под него.
– Чего встал? – заорал чей-то рот мне прямо в лицо –
Откапывай его! Живо!
Я мгновенно пришел в себя, бросился к куче земли и стал
руками отбрасывать сырую землю.
– Не там! – ко мне присоединились широкие руки
лейтенанта. – Копай, где лицо, пока он не задохнулся!
Когда мы вытащили полузадохнувшегося Сокола,
который все еще продолжал держать винтовку в руках, он
завопил от радости, сбрасывая комки глины с лица и головы
и выплевывая землю изо рта:
– Я жив!.. Тьфу… Ребята, я жив!
– Да жив, жив, – ворчливо пробурчал лейтенант, помогая
бойцу встать. – Давай, Сокол, быстро к Магометову, у него

22

там дыра в обороне. Займешь место помощника.
– Есть! – Саша ринулся к указанному месту, и я на какое-
то время потерял его из виду.
Не успел Сокол отбежать, как в окоп с отвратительным
свистом влетел новый снаряд и взорвался, подняв к небу
огромный слой земли. Я едва успел пригнуться. За моей
спиной раздался вскрик. Я обернулся и с ужасом уставился
на лейтенанта Гречишникова, падающего на дно окопа. Лицо
лейтенанта превратилось в кровавое месиво от
разорвавшейся бомбы, начиненной шрапнелью. Его голова
судорожно дергалась от боли, и сам он пытался что-то
сказать сожженными губами. Сержант Мурадов, который
тоже был весь в порезах и истекал кровью, быстро склонился
над ним, потом зычным голосом позвал санитаров.
Рядом с ним появились две девушки, которые до этого
бегали взад вперед по окопу, унося тяжелораненых или делая
перевязки на месте легкораненым бойцам. Подхватив
лейтенанта за плечи и ноги, они потащили его в проход во
временное убежище для раненых и убитых.
И тут же меня оглушил грохот взрывов. Они следовали
один за другим в сопровождении новой канонады орудий и
стрекота пулеметов. Немцам отвечали наши пушки, но их
выстрелы становились все реже и реже, а пулеметы
замолкали один за другим. О мою каску ударилась пуля, но,
громко звякнув, она отскочила и улетела в сторону, не
причинив мне вреда. Я быстро присел и, оглянувшись,
посмотрел в окоп. Он был пуст. Даже Петрович успел
переместиться куда-то, если, конечно, его не убили или не
ранили. На этом участке обороны я остался один с сержантом
Мурадовым, голову которого уже бинтовала санитарка.
Пушки обеих сторон снова открыли огонь. Гул канонады
и безостановочные разрывы бомб сопровождались яростным

23

треском пулеметов. И вдруг все звуки почти одновременно
смолкли.
Я снова выглянул из окопа. Немецкие солдаты были уже в
нескольких десятках метрах от нас. Я слышал их громкие
гортанные крики. Я приготовился встретить первого из них.
Наконец его фигура появилась прямо надо мной, и я, недолго
думая, выскочил из укрытия, неуклюже размахнулся
винтовкой, и штык воткнулся ему в ногу повыше колена.
Солдат закричал и, пригнувшись, схватился за ногу. Автомат
соскользнул с его плеча. Потом раненый солдат неожиданно
повернулся и, подхватив оружие и прихрамывая, побежал
назад.
Остальные солдаты внезапно остановились, а потом
бросились на землю. С правого фланга их стал косить наш
пулеметчик. Оттуда же вылетали противотанковые мины и
земля вздыбилась от их разрывов. На поле горело еще четыре
подбитых танка, остальные нерешительно застыли на месте,
очевидно, ожидая приказа о продолжении боя. С левого
фланга также возобновилась стрельба станковых пулеметов.
Пехота врага снова залегла, огрызаясь на сметающий огонь
пулеметов с флангов отдельными очередями и выстрелами.
Моя винтовка быстро двигалась, пытаясь выследить
неосторожную мишень, и я сам неосторожно поднял голову
над бруствером. Меня тут же осыпали вражеские пули. Что-
то больно ударило меня в левое запястье. Я испуганно
укрылся за насыпью и посмотрел на руку. Немецкая пуля,
пролетевшая по касательной, снесла полкорпуса отцовского
подарка. Я чуть было не взвыл от досады и расстройства.
Расстегнув ремешок, я зашвырнул то, что осталось от часов,
за бруствер и снова схватил оружие в руки. Немцы
продолжали лежать на земле, а к ним, пригнувшись,
подбегали все новые и но-вые подкрепления.

24

Рядом со мной стоял сержант Мурадов, отдавая приказы и
распоряжения посыльным и стрелкам, подбегавшим к нему с
сообщениями о положении дел на позициях. Я видел, что на
его щеку и шею сквозь покрасневшую повязку медленно
стекала кровь из раны на голове, но он не обращал на нее
внимание. Немецкие солдаты стали приближаться ползком,
стреляя из винтовок прицельным огнем. И тут произошла
ужасная вещь. В непрерывном треске автоматных и
пулеметных очередей и одиночных выстрелов винтовок я не
увидел, как одна из пуль вонзилась в сержанта. Краем глаза я
заметил, как он медленно осел на землю и завалился набок. Я
подскочил к нему и увидел огромную дыру в его каске пря-
мо надо лбом. Я слегка потряс его за плечо. Сержант не
пошевелился и не открыл глаза.
– Санитары! – заорал я во все горло. – Сюда! Санитары!
К нам подбежала молоденькая санитарка. Она прижала
два пальца к запястью сержанта, и, посмотрев на меня, молча
покачала головой. Потом опустила его без-
вольную руку ему на грудь и быстро двинулась вдоль окопа в
поисках раненых.
Мы остались без командиров.
Вернувшись к своей винтовке, я снова стал стрелять в
засевших за буграми немцев, но вскоре у меня кончились
патроны, и я побежал вдоль окопа в поисках новых.
Пробежав около тридцати метров, я натолкнулся на
Петровича, который занял позицию убитого пулеметчика. Из
его ручного пулемета вылетали стаи пуль, кося фашистов
налево и направо.
– Паша, – закричал Петрович, не переставая стрелять, –
давай заряжай диск! Быстро! Шевелись!
Я кинулся к нише с ящиками с патронами. Один был
пустой, второй тоже. В третьем я обнаружил восемьдесят

25

патронов. Я быстро зарядил диск и положил его возле
Петровича.
– Петрович, пойду поищу патроны к диску. Может, найду
и пули к винтовке! Вы пока держитесь, а я скоро вернусь! –
крикнул я и, не дожидаясь ответа, побежал дальше по
траншее.
Траншея была пуста. Нет, она не была пуста, в ней просто
не было живых бойцов. Разрушенные, разодранные,
разорванные на куски, залитые кровью, полузасыпанные
землей, тела их лежали в разных позах, и чем дальше я бежал,
тем больше мертвых стрелков я находил.
По пути я беглым взглядом осматривал ящики и
патронные сумки. Почти все они были пустые. В некоторых
еще оставались патроны, и я торопливо складывал их в
подобранный пустой вещевой мешок и двигался дальше.
Потом я повернул за угол окопа, и в этот самый момент в
трех шагах от себя я увидел Сашу Сокола. Сердце мое
остановилось от ужаса.
Он… Он прямо на моих глазах безвольно валился на дно
окопа, а над ним, боком ко мне, возвышалась рослая фигура
немецкого солдата. Солдат замер над поверженным телом,
штык его винтовки был все еще направлен в сторону Саши, и
с его конца на гимнастерку моего товарища скатывались
красные капли.
Услышав позади себя шум, солдат резко обернулся, и в
последний момент я увидел гладкое лицо фашиста лет
пятидесяти, на котором на какую-то секунду застыло
удивление. Я отреагировал мгновенно. Вскинув винтовку, я в
одно короткое мгновение подскочил к нему и со всей силой,
которая утроилась из-за моей ярости и ненависти к врагу,
вонзил штык в его живот. Тот заорал от боли, схватился за
живот, покачнулся и повалился на землю. И на этот раз я не

26

зажмурился, а смотрел прямо в ненавистное лицо фашиста. Я
больше не боялся его, и мне больше не было жалко убивать
его и ему подобных мразей. Лицо фашиста было перекошено
от боли, из его рта вырывались булькающие звуки, но я не
стал дожидаться, когда он сдохнет. Перепрыгнув через
дергающееся в конвульсиях тело, я подбежал к Саше.
Он был мертв. Его сильные пальцы так и не выпустили
ручной пулемет, из которого ему посчастливилось стрелять и
уничтожать врага. Я опустился на колени и с болью
вглядывался в знакомые черты открытого, честного лица.
Там, где когда-то был его левый голубой глаз, зияла огромная
дыра, и из нее вытекала густая темная жидкость. Сердце мое
сжалось от боли и жалости, а глаза стали мокрыми от
непроизвольно выступивших слез. Я сидел перед ним на
коленях, смотрел на его красивое лицо, и по моим щекам,
смешиваясь с грязью текли и текли соленые ручейки. Потом,
я опустил каску на его лицо, накрыл тело валявшейся рядом
плащ-палаткой и побежал дальше в поисках боеприпасов.
Добежав до конца траншеи, я наткнулся на Леню Бовина,
минометчика. Он лежал на животе, а его полуоторваная
голова неестественно вывернулась назад, и с потемневшего
лица на меня смотрели застывшие глаза. Рядом с ним,
уткнувшись головой в его бок, лежала мертвая санитарка.
Я перешагнул через них и двинулся дальше, обшаривая
глазами ящики с патронами. Невдалеке на бруствере лежал
покореженный миномет. Рядом с ним еще один, но, кажется
целый. Отодвинув мертвое тело бойца, я внимательно
осмотрел орудие. Целый. Я стал оглядываться в поисках мин,
но не заметил ни одной. Я нашел достаточно много патронов,
но только для винтовки и, собрав их в три пустых мешка,
вернулся к Петровичу.
Мы стали вместе следить за продвижением одного из

27

танков. Он, не спеша, полз прямо в нашу сторону. Вторая
пантера значительно отстала, но продолжала стрелять,
развернув дуло к югу. Петрович растерянно смотрел на свой
пулемет.
– Ну, братишка, – сказал он, стирая с лица влажную грязь,
– кажется, дела пошли не так хорошо. Жаль, у нас нет
миномета. То есть, миномет есть, но мин нет. Ни одной. Я тут
уже все обыскал. Вот черт, кажется, он едет прямо на нас.
Тикаемо видсиля!
Мы побежали налево и оказались в пустом заднем окопе,
в участке, который еще не был разрушен от взрывов, и
спрятались в ближайшей стрелковой ячейке под уцелевшим
навесом из веток.
Танк, не встречая сопротивления, продолжал упорно
ползти вперед. Через минуту он достиг нашей траншеи
справа от нас. Мы упали на дно окопа и с ужасом смотрели,
как он, оглушающе грохоча гусеницами и рыча мотором,
возник прямо у края бруствера. Огромная машина, сминая
под собой рыхлую землю и раскромсанные тела погибших
солдат, легко переехала узкий окоп в трех метрах от нас.
Проехав несколько метров за нашим окопом, танк
неожиданно остановился. Мы приподняли головы над
траншеей и стали наблюдать за железным чудовищем. Через
пару минут люк башни неожиданно открылся, и из нее
высунулась голова немца в мягком танковом шлеме. Голова с
приставленным к ней биноклем, стала крутиться, осматривая
местность вокруг танка.
Идея молнией влетела в мою голову. Увидев рядом с
собой гранату, я зажал ее в руке и полез вверх из окопа. За
своей спиной я услышал истошный шепот Петровича,
который хотел остановить меня. Он даже успел схватить
меня за сапог и попытался втянуть обратно в окоп, но я

28

выдернул ногу, оттолкнул его и быстро пополз вперед, заходя
к танку сзади. Танк продолжал стоять, и голова в люке
продолжала смотреть вперед.
Мои ноги мгновенно подняли мое легкое тело с земли, а
пальцы мгновенно выдернули чеку. Я размахнулся и
швырнул гранату в сторону люка, мысленно умоляя ее
влететь в открытый люк или хотя бы свалиться на голову
танкиста. Я не стал дожидаться результата своей дерзкой
вылазки, а развернулся и помчался назад к спасительному
окопу.
Взрыв сотряс землю возле меня. Потом раздался второй,
жуткий взрыв. Я понял, что это взорвались боеприпасы в
самом танке. Грохот взрывов оглушил меня, и в следующее
мгновение что-то со страшной режущей болью врезалось мне
в спину. И тут же ударная волна подхватила меня вместе с
комьями земли и останками человеческих тел и понесла
прямо к траншее. Я влетел в нее вниз головой, и рухнул на
дно, как тряпичная кукла, в последнюю секунду
перевернувшись на спину.
На меня посыпались комья земли, и я какое-то время
лежал оглушенный, пока не пришел в себя. И пока я был
завернут в плотную темную тишину, словно в черный саван,
я не слышал, как земля громко задрожала от движения
множества могучих металлических гусениц и топота тысяч
тяжелых солдатских сапог. Я также не слышал радостных
криков Петровича где-то над моей головой:
– Пашка! Пашка! Наши! Наши идут! Смотри, самолеты!
Много самолетов! И танки! Пашка, немцы бегут! Посмотри,
как они драпают!
Я вдруг ясно услышал последние слова и приоткрыл
глаза. А еще я услышал звуки. Гудящие, кричащие, воющие,
громыхающие, тарахтящие, свистящие и скрежещущие

29

звуки, идущие отовсюду сразу. Это была чудесная музыка,
великая музыка победы, и мои уши с упоением впитывали
каждый ее грохочущий звук.
А потом снова пришла боль. Невыносимая,
отвратительная боль, которая объявила мне, что я ранен. Мое
первое ранение. Скривив губы в усмешке, я подумал, что это
мое первое ранение, и, может быть, не последнее. Я с трудом
сунул руку за спину и нащупал конец чего-то острого.
Осколок. Он еще был ужасно горячим, и я почувствовал, как
бок у меня стал запекаться словно лежал на раскаленной
сковородке. На глазах моих проступили слезы и потекли вниз
к щекам. Слезы непереносимой физической боли. Губы мои
мелко задрожали в такт пульсирующей крови, вытекающей
из моей первой раны.
Я сжал зубы и губы, чтобы не заорать от этой жуткой,
пылающей боли. Я не должен кричать. Я должен терпеть. Я
не могу показать Петровичу, что я слабак. Я буду терпеть.
Губы мои побелели от напряжения и мелко вздрагивали, но я
терпел, потому что дал себе слово терпеть. Ничего, боль
пройдет. Потом осколок вынут, мясо зарастет, и я снова
пойду на танки. Я еще подорву не один танк и убью не
одного фашиста. Я отомщу им за смерть наших ребят. Они у
меня попляшут барыню под музыку взрывов.
Мне больно. Мамочка, как мне больно. Мне очень
больно. Но надо терпеть. Главное, не показать этому
Петровичу, что я слабее его только потому, что младше его в
два с половиной раза. Я могу терпеть… Я могу терпеть… Я
могу терпеть…
– Эй, парень, очнись… Пашка, ты что это разлегся?
Давай, вставай, – кто-то справа слегка потряс меня за плечо. –
Паш, это я, Петрович. Ты слышишь меня? О, черт, он,
кажется, ранен!

30

Он стал шарить руками по моей груди, животу и ногам и,
наконец, осторожно повернул набок. Теперь, очевидно,
Петрович увидел осколок в боку выше бедра. Он снова
аккуратно положил меня на спину. Моя голова безвольно
упала на насыпь, и затылок уперся в мягкую влажную землю.
Взгляд моих серых глаз безудержно полетел вверх к
серым облакам, медленно уплывающим на запад и
освобождающим место первым лучам солнца.
– Черт! Парень, ты немного ранен. Но это не страшно, это
просто небольшой осколочек, ну такая крошечная железяка.
Это не опасно…
– Петрович, – позвал я, едва двигая дрожащими губами и
продолжая смотреть на небо.
– Что, Паша?
– Достань блокнот… здесь…
– Достал, – сказал Петрович, вытащив из моего
нагрудного кармана коричневую книжку.
– Карандаш…
– Ага, вот он. Он сломан.
– Наточи… – выдавил я из себя еле слышно.
– Сейчас.
Петрович вытащил перочинный ножик из того же
кармана, раскрыл его и неумело заточил огрызок карандаша.
– Готов.
– Чистая страница...
– Понял, – я услышал шелест. – Что дальше?
– Пиши…
– Что писать?
– Стих…
– Хорошо, говори, я пишу.
Я стал диктовать, едва двигая твердеющими губами:
– Я увидел войну, потому что был в ней…

31
Я услышал войну, и я знаю о ней…
– Что дальше?
– По воронкам, пропитанным кровью…
И по трупам... усеявшим... сотни... полей…
И по... лицам, наполненным... болью…
Я… я…
Мой рот застыл.
– Пашка, не умирай! Пожалуйста, не делай это! Брось
дурить! Паш, это просто легкое ранение. Ну чего ты? Погоди,
я сейчас сбегаю за санитарами. Ты тут полежи спокойно так,
посмотри на небо, на облака, а я сейчас. Слышишь?
Кажется, я кивнул.
Голос Петровича шел как будто из бесконечно глубокой
пропасти. Потом он начал подниматься ко мне на крыльях
клокочущей птицы, а потом унесся дальше вверх, пока не
исчез в моем умирающем сознании.
Потом я почувствовал, как рот мой стал наполняться
густой и противной жидкостью, и вскоре из уголка
приоткрытых губ вытекла первая капля, и за ней потя-
нулась тонкая мокрая дорожка.
Фигура Петровича скрылась за уголком правого глаза, и
остался один голубой простор. Я смотрел на него, смотрел,
смотрел, смотрел, смотрел, пока не слился с ним навсегда…
А ПОТОМ
я осторожно закрыл потрепанный блокнотик. В нем было
мало информации. Просто отдельные фразы или обрывки
фраз, за которыми угадывались какие-то важные мысли и
действия. Это были просто слова, но они были наполнены
своим собственным глубоким смыслом, который был мне
недоступен. А еще два коротких стиха в самом конце. И все.

32

Начало и конец. Для Пашки Смолина они означали начало
войны и конец войны. Войны длинной в три часа. А потом
конец самой жизни длинной в восемнадцать лет. Последний
стих был написан корявыми буквами, а под ним наспех тем
же почерком:
УНИЧТОЖИЛ ФАШИСТСКИЙ
ТАНК И ПОГИБ 9 МАЯ 1943 г.
О войне я знал так мало, что мне было стыдно даже
говорить о ней. Я видел несколько военных фильмов,
прочитал случайно пару тонких книжек, и все. Но пока я
читал эти полустертые разрозненные слова в блокноте
погибшего парня, в моей голове появились первые звуки
далекой войны, и постепенно они слились воедино, и
родилась мощная симфония кровавой битвы, наполненная
грохотом орудий и взрывом снарядов, скрежетом ползущих
железных чудовищ и криками раненых и умирающих людей.
Я собрал вместе все, что знал и видел, добавил слова из
блокнота этого парня, и мое воображение выдало мне жуткие
картины боя стрелкового взвода, из которого вышел живым
единственный солдат – Петрович.
Я посмотрел на мужчину.
– А фотография этого парня у вас есть?
Он достал паспорт и вынул из него поблекшую
фотографию.
– Вот, единственная, где он большой. Остальные совсем
детские.
На выцветшей картонке я увидел простое открытое лицо
мальчика лет шестнадцати. Ничем не примечательное лицо.
Обычный парень. Только взгляд был необычный.
Устремленный куда-то в бесконечность, словно он хотел
найти там ответы на свои сокровенные вопросы.
Егор Савельевич переглянулся с дедушкой, и тот

33
нерешительно спросил:
– Ну, что, сможешь написать об этом?
– Не знаю… – сказал я рассеянно. – Здесь слишком мало
материала.
– Хотя бы коротенький рассказ.
– А это обязательно?
– В общем, нет, но он может стать еще одной страницей в
летописи этой войны, – дед любил говорить высокими
словами о нашем прошлом. – Людям будет интересно узнать
о ней что-то новое.
Я хотел спросить, каким людям, но сдержался: дед не
любил, когда о прошлом говорили с иронией или издевкой,
или когда его “втаптывали в грязь”. Сам он на войне не был,
но знал о ней почти все. Его отец был другом Петровича, и
это Петрович передал ему записную книжку погибшего
поэта, а дед позже разыскал родственников Паши Смолина и
переслал ее им. Теперь последний из Смолиных привез ее
мне. Зачем? Чтобы я написал обо всем этом?
Первым моим побуждением было отказаться. Я не умею
писать о войне. Пусть о ней пишут военные или те, кто
воевал. Я поднял грустный взгляд на Егора Савельевича. На
его лице застыло выражение надежды и ожидания, и я понял,
что не смогу вот так просто и легко отказаться.
– А если у меня не получится? – сказал я в расчете, что он
сам откажется. – А если получится какая-нибудь белиберда?
– Денис, – начал дед спокойно, – никто тебя не заставляет
и в шею не гонит. Ты можешь отказаться, а можешь и
подумать. Я уверен, у тебя получится. Ты подумай
хорошенько и напиши.
– Я подарю его своей внучке Аннушке. Пусть знает,
какой у нее был прадед, – вставил наш гость, смущенно
улыбнувшись.

34

– Ты знаешь, сколько материала мне придется найти и
изучить? – сказал я с сомнением.
– Знаю, много. А разве изучить наше прошлое так
сложно? Изучишь ты, потом еще кто-нибудь и еще кто-
нибудь, вот так и донесут правду о советском солдате
будущим поколениям.
Я посмотрел на деда скептическим взглядом, но ничего не
сказал.
– А если у меня не получится красиво?
– А ты напиши по-простому, по-нашему, тогда все
поймут, – сказал Егор Савельевич.
Мне захотелось тяжело вздохнуть, как это делают
взрослые перед тем, как согласиться, и согласиться. Но я
удержал ненужный вздох и сказал просто:
– Ладно, я попробую.